Читать онлайн Владимир Бойков - Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011

Странствования

1958–1966

В. Бойков с трубкой. 1968.

Рисунок Ю. Кононенко (1938–1995)

Ноктюрны

Вчера на исходе ночи
от мук избавленье мне дали,
И воду жизни во тьме,
недоступной для зренья, мне дали.
(Хафиз)

«Электрическим потоком…»

Электрическим потоком

из осенней темноты

схвачены дождя косые

струи, да стволы босые,

да прибитые цветы.

Это я за кромкой света

здесь, в саду, а за окном,

за невянущей геранью,

не готовая к свиданью,

ты в халатике цветном.

Это губы мои бредят

каплей с мокрого куста,

но сомкнулись занавески,

и настигли ливня плески

слух, и высохли уста.

«Из потемок осыпаясь…»

Из потемок осыпаясь,

вьются снега звездочки.

Со столбов заулыбались

фонаревы мордочки

И всегда, когда так хмуры

городские феврали,

просыпаются лемуры —

золотые фонари.

«Тучи к ночи почернели…»

Тучи к ночи почернели,

в них теперь луне толкаться.

Строгих тополей шинели,

блузки белые акаций

озаряются порой

на картине моментальной

чужедальнею грозой.

Под окном, рванув из спальной,

восхитил включенный свет

купой роз во тьме восточной.

В эту ночь я знаю точно:

я – действительно поэт.

«Звезды высыпали густо…»

Звезды высыпали густо

невысоко от снегов

и затенькали от хруста

неожиданных шагов.

Шумная компания

дышит постепеннее:

белое дыхание,

внутреннее пение.

Джамбул. 1958 –1959

Новосибирск. 1960

Кратко и кротко

Суть формы

Пришлось заключить

в обрамленье стекло,

чтоб свет залучить

и сберечь тепло.

«Нас очищает —…»

Нас очищает —

стыд ли? горячка ли?

лес ли? небо ли?

Если б не пачкались —

чистыми б не были.

«Глазами ушиблась…»

Глазами ушиблась:

– Простите, ошиблась!

Духами пахнула

и отпорхнула.

А я исполнен дум:

– Пора менять костюм…

«Карапузы произвели…»

Карапузы произвели

из мыла пузыри.

Пузыри летят,

карапузы глядят.

Пузыри лопаются —

ресницы хлопаются.

«Необыкновение —…»

Необыкновение —

ветра дуновение,

необыкновение —

неба обновление!

Всюду чудо,

и его внесла

преобыкновенная

весна!

«День раздал все гостинцы походя…»

День раздал все гостинцы походя:

мякоть радости – тем, этим – кость…

А закат – точно пышные похороны,

и звезда – не закрашенный гвоздь.

«Сказал мудрец…»

Сказал мудрец:

– Мы на земле – лишь гости,

в гостях должны мы, становясь добрей,

исполнить сердце плодотворной злости,

так в мякоти плодов твердеют кости.

«Круговорот жестокий…»

Круговорот жестокий

день изо дня:

востекает надежда с востока,

а на западе – западня.

Пейзаж

Ничего себе пломбир:

как на блюдечке – Памир!

«Белье, просушенное стужей…»

Белье, просушенное стужей,

я бурым утюгом утюжу,

дымок над гладким его следом,

и пахнет женщиной и летом.

«Пустой манеж потемками окован…»

Пустой манеж потемками окован,

на краешке с собой наедине

так искренне и удивленно клоун

смеется своим мыслям в тишине.

Новосибирск. 1960–1964

Джамбул. 1963

Танькины рассказки

«Автобус – люлька человек на тридцать…»

Автобус – люлька человек на тридцать.

За стеклами мелькает ночь,

а Танька тайны делать мастерица,

а Танька сон не в силах превозмочь.

Пусть щеку о плечо мое примяла —

ей неудобства хоть бы хны,

ей от соседства требуется мало —

держать за руку, тихо видя сны.

Гордиться я доверием не склонен,

хоть руку сам не всякому даю,

но с этих пор, как простодушный клоун,

я тайну несказанную таю.

«Мне вчера рассказывала Танька…»

Мне вчера рассказывала Танька,

после рыбной ловли возратясь:

– Выложу тебе я без утайки —

вот такущий мне попался язь!

Знаешь, дождь был с вечера страшенный,

в телогрейки вырядились мы,

добрались до места, совершенно

ливень наши косточки промыл.

Я с улыбкой байки эти слушал,

эти мне не позабыть глаза,

и хотя ухи я той не кушал,

и не видел, как рассвет слизал

сажу с неба языком шершавым,

оставляя лишь потеки туч,

и не слышал как листва шуршала

под дождем, реки не видел тушь,

у костра ночного не сушился,

хворост не пододвигал ногой,

но с рассказом Танькиным я сжился —

любо мне, когда большой огонь!

Под дождем, под ночью был он хворый,

огонечек просто – не костер,

выживал, жевал он мокрый хворост,

выжил – а рассвет все стер.

Описать увиденное – тыщи

нужно слов и то б не рассказал,

а она одно мне:

– Красотища!!!

Да еще горячие глаза.

Новосибирск. 1961–1962

К западу от востока

«Удеру я к чертовой матери…»

Удеру я к чертовой матери,

чтоб дороги меня излохматили,

удеру я к чертовой матери

от тебя – на вагоне, на катере…

Мне удрать бы в далекую Индию —

за индуса, глядишь, сойду, —

лишь бы только глаза не видели

этих бешеных весен беду,

Но куда от себя мне деться,

от моих на тебя молений?

Мне одно лишь целебно средство —

взять уткнуться тебе в колени.

Охота

Закат жар-птицей по волнам

рассыпал перья пламени,

но постепенно полинял,

и небосвод стал правильней.

Я жадно ждал: взметнется дичь —

по небу точек россыпь,

хотел я дробью дичь настичь,

схватить и в лодку бросить.

И ствол меж черных камышей

косился черным козырем,

и вот отчетливой мишень

над темным стала озером.

Я не сорвал, нажав курок,

урок естествознания,

и шлепал борт, и был гребок

куда весомей знамени.

Валялось на корме ружье

без улетевшей дичи,

азарт лишь, схваченный живьем,

был подлинной добычей.

Гробница

Громады Тянь-Шаня – немые симфонии,

замерли скалы – застигнуты в пляске,

реку дробят водопадов сифоны,

осипший Талас рвется в поисках ласки

на север,

на степи.

Там воздух из видимых запахов соткан —

полынью и дымом аулов прогорк,

там тянется к солнцу слепая высотка —

последний аккорд замирающих гор.

Давно-предавно джигит —

удал, но беден он был —

себе на беду полюбил

красавицу Джизубигит.

Поклялся:

– Будет калым!

А утром другого дня

в степи лишь следы коня

и дали окутал дым.

А там за походом поход,

за годом – другой, и вот

пора удальцу назад,

хорош и уже богат —

хурджин золотыми набит.

Довольный, гонит коня,

а утром другого дня

вести невесте:

– Обидно бытыр убит…

Ночь тихо плетет паутину из звезд,

немой карагач к небу руки вознес,

недвижные стражи – стоят тополя,

полынно-долинно пахнет земля.

На четкой высотке печаль бледнолица,

луны отраженье под белой гробницей,

и отзыв Таласа на вздох из-под плит:

– Джизубигит… Джизубигит…

В горах

«Мы ходим верхами…»

Мы ходим верхами,

мы ходим низами,

находим архаров

одними глазами.

Мы ходим с ружьем,

бутерброды жуем,

запивая кипящим

в каменьях ручьем.

Мы желаем запоем

слушать звоны цикад

и навечно запомнить

цветущий закат.

Раскатаем потом

этот яркий ковер

так же, как разожжем

этой ночью костер.

«С чистой музыкой сверь…»

С чистой музыкой сверь

в звездных высях светание —

этих грифельных сфер

на глазах выцветание.

Над пустотами свет,

просквозив, задевает

гребни гор, и хребет

за хребтом оживает.

Но слепящий раструб

солнца в зыбкости рани —

за уступом уступ —

обнажает их грани

и не глянет туда,

где во мраке ребристом

неизбежна вода

в прыжке серебристом

«Тонехоньки рученьки —…»

Тонехоньки рученьки —

прутики-урючинки,

из-за дувала выглядывают —

новости выкладывают:

урюк цветет!

По прогнозам

быть морозам —

для старух

страх,

а урючина цветет

в пух,

в прах!

Розовая жуть —

радуется жук!

Звонят на урок:

цветет урюк!

Видать, и в Сибири

капли забили

радугой в лед:

урюк цветет!

«У Дома пионеров…»

У Дома пионеров,

проскрежетав по нервам,

горит,

горнит

в руках у Рыжего,

который горд, —

горн!

– Эй, Рыжий, дай

побаловаться горном

с охрипшим горлом!

За мной не пропадет —

найдется вдруг струя

в дыханье горьком,

которая

по-детски пропоет.

На шелковом пути

«Среди равнины…»

Среди равнины

торчат упрямо

орлы на руинах

дворца или храма.

Палящий полдень,

полынь да пыль,

ленивому поддан

ветру ковыль.

Варан разъярен —

ворохнулся бархан,

звон-позвон-перезвон —

идет караван.

Несут купцы

бород ножи,

усов ножницы.

Впереди – миражи,

и грезится отдых

на верблюжьих мордах,

на горбах же – скопцы

и наложницы.

Э, эмир нашел,

что менять на шелк!

«Плыла пиала луны…»

Плыла пиала луны,

сочилась кумысом степь,

и мучились валуны,

оставленные толстеть.

Причудливых теней провал —

очерчивался привал.

Немела монета луны,

но тысячезвонна степь

и тени иные вольны

разбойничье просвистеть.

Косились купцы на луну,

ощупывая мошну.

Бледнеет лицо луны —

булатом сболтнула степь,

в тени меж тюков пластуны,

сладка степная постель —

полынь, аромат, дурман…

Проспал даже смерть караван.

Безмолвие

Ночь.

Степь.

Дорога.

Здесь луну

совсем недавно провезли,

напросыпали, натрясли

серебряную тишину.

Идем как будто по луне,

навстречу кустики встают,

и ни словца —

не узнают,

идем вдвоем по тишине,

Над степью серебристый флер,

распространяемый луной,

но мы идем ко тьме сплошной

под горизонтом черных гор.

Мир обновим там из костра,

багрово-желтые мазки

на живописные куски

заменят скупость серебра,

жесть алюминиевых лиц

набрякнет кровью черепиц,

свод неба рваные дымы

начнут качать…

Шагаем мы

в ладу с безмолвием степи,

вдруг приостановясь, поймем

свое молчание вдвоем

как недоступные стихи.

Степь…

«В гостях у линий и у чисел…»

В гостях у линий и у чисел

я почитаем здесь – учитель! —

и за спиной сопенье глаз:

восьмой мой класс.

Исчерпав дело

и суть вопроса,

девчонка села.

Все это просто,

да разве ж серо!

Мой класс – мирок,

доска, мелок:

– Стучи, милок!

(чему подобно

на стыках дробны

и поезда,

но косны, косны).

Доска – нам космос,

мел – звезда!

Что делается

Цветы на газонах шутами

танцуют, и сердится шмель.

Шатает дома и шатает

деревья неведомый хмель.

От ветра – ответ вероятный —

в аллеях отсутствует сор,

от ветра и грозные пятна

уходят с небесных озер,

от ветра и солнечный обруч

под моточиханье и треск,

пылая над крышами обочь,

на свой возвращается трек.

Откуда он, резв и приветлив,

тот ветер? Да что за вопрос!

Конечно же город проветрил

качелей воздушный насос,

где платья скрипучим маршрутом

то лепят фигур горельеф,

то вспучиваются парашютом,

упружьями ног засмуглев.

Не лужа, а сброшенный вымпел

с высот – синева разлеглась,

и жук, любопытствуя, выполз,

выпуклый словно глаз.

«Он жить любил грешно и жадно…»

Порваны струны гитарные, порваны,
Песни неспетые плавятся в памяти:
– Вороны черные! Старые вороны!
Что продаете вы, что покупаете?
(Ю. Шпильберг)

Он жить любил грешно и жадно,

но все кончается однажды,

и мир, который нажит,

бунтует беспощадно.

Вот щупальца пружинят под обивкой,

стол виден плахой, плащ висит наживкой.

Страх побежденный надвое расколот:

предощущаем бритвы острый холод,

и жарко сердце хочет биться.

Все решено самоубийцей.

Хотел он боль души избыть

и боль и прошлое забыть,

и бритва, что притягивала взгляд,

вдруг греется о горло наугад…

С самоубийцей этим я знаком, —

желанье жить есть божеский закон,

дающий волю пуле, и петле, —

он в неутешном выжил феврале.

«На стадионе…»

На стадионе

ветер студеный,

день у солнца на кончике,

а на старте

клок тетрадочный, скорченный

от любви не наставшей.

Отпредавшись восторгу свистания —

все полегче им, —

разошлись по домам и свиданиям

все болельщики.

Наступает пора новых матчей —

часы встреч,

и томится долговязый мальчик

между плеч.

Я, болея за нашу команду

и не чая ничьих,

слышу, слышу весны канонаду

в недалекой ночи,

потому что болельщик просто

за любовь:

– Целый час в твою пользу, подросток,

эта боль!

Гастроль

Над бутафорским датским королевством

мышей летучих лоскутки —

Вперед

Читать онлайн Владимир Бойков - Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011

Похожие книги