– Мы не будем иметь надобности в вас, и вы не скомпрометируете ваше влияние, как оно ни было велико…
– Хорошо, я велю вас принять. Но вы сказали, что вы переоденетесь.
– А то как же?
– На дороге?
– О нет!… У Каднэ и у меня есть в ста шагах отсюда, в чаще леса, очень хорошенькая уборная.
– Какая шутка, барон!
– Я не шучу. Мы наняли домик у дровосека и преобразовали его. Этот черт Каднэ, – продолжал барон, смеясь, – перевез туда духи, мыло и туалетный уксус. Скоро вы сами прочувствуете – мы будем надушены, как завзятые щеголихи.
Пока барон разговаривал с госпожой Тальен, Марион не спускала глаз с человека, называвшегося Каднэ. Он сделал таинственный знак, выражавший: «Что бы ни случилось – не удивляйтесь. Все, что случится, будет происходить по нашей воле и для общего дела, известного вам».
По знаку барона один из лакеев госпожи Тальен открыл ящик кареты и вынул оттуда сундук размером с дорожный чемодан. Барон взял этот сундук и подал Каднэ, который положил его поперек седла, потом барон вскочил на лошадь другого всадника, стоявшего несколько поодаль, и закричал: «До скорого свидания!»
Всадники съехали с дороги в чащу леса, а карета направилась рысью к Гробуа.
* * *
У гражданина Барраса, одного из трех директоров нынешнего правительства, танцевали. Гробуа в этот вечер походил на дворец из «Тысячи и одной ночи». Парк был иллюминирован. Нарядная толпа, жадная до удовольствий, разодетая в газ и шелк, наполняла залы с восьми часов вечера; к парадному подъезду то и дело подъезжали кареты, коляски и даже скромные фиакры. Из всех этих экипажей выходили приглашенные гости в самых разнообразных костюмах, но на всех лицах было как будто облако; говорили шепотом, спрашивали друг друга глазами.
Баррас в блестящем вышитом кафтане, в шляпе с красными и белыми перьями прохаживался по залам с озабоченным видом, потом выходил на террасу прислушиваться к отдаленному шуму. Это потому, что царица праздника еще не приехала. Вдруг послышался стук подъезжавшего экипажа, все сердца забились, все губы прошептали:
– Вот она!
Из комнат выбежали на двор, а когда карета восхитительной Аделаиды Тальен въехала в большую аллею парка, толпа ринулась со двора на встречу своего кумира, и человек двадцать щеголей принудили кучеров распрячь лошадей. Аделаида Тальен въехала на двор Гробуа, влекомая восторженной молодежью. Она с триумфом входила в залы. Это была не радость, а сумасбродный восторг, и, как будто в театре, ей начали аплодировать, и аплодисменты продолжались несколько минут. Только когда этот энтузиазм стих, приметили, что госпожа Тальен приехала не одна, но она до такой степени привлекла всеобщее внимание, что никто не приметил Марион – даже Баррас, который, однако, сам отворил дверцу кареты. Госпожа Тальен сделала знак, что хочет говорить, и неистовые восклицания, восторженный говор сменились почтительным молчанием. Госпожа Тальен хотела говорить, и все должны были ее слушать. Она обернулась и взяла за руку Марион, которая шла за нею и которой еще никто не видел, и представила ее Баррасу, говоря:
– У вас, наверное, здесь есть много хорошеньких женщин, но нет ни одной прекрасней этой.
– Марион! Марион!
– Это цветочница из Тиволи.
– Это прелестная, несравненная Марион! – кричали сто голосов.
И вся молодежь захлопала в ладоши и окружила Марион, взволнованную и краснеющую, крича ей «браво!».
