Слобо только и оставалось, как вспомнить самую простую молитву и повторять, истово крестясь: «Господи, помилуй! Господи, Помилуй!» Кум дрожал так, что у него зуб на зуб не попадал. Кузнец же застыл, будто каменный: не двигался, ничего не говорил и, казалось, даже не дышал.
– Он заметил нас? – только и смог выговорить кум.
– А как же не заметить, – злобно ответил Слобо, продолжая креститься. – Кто-то икает, как магарац.
– Что же… что же теперь будет?
– Ништа добро[79].
Слобо встал с земли, потирая ушибленные места.
– Ладно, что уж теперь. Видел так видел. Пойдем до кучи.
Они побрели вниз по тропинке. И, конечно же, представить себе не могли, что судьба уже поджидала их за ее поворотом. Эта самая судьба пришла к ним в обличии Миомира, мужа Адрияны, той самой подружки Любицы, с которой они не так давно подрались на радость всему селу. Благоверную свою он хорошенько отходил вожжами, и поговаривали, что за дело: шептались, что и она тоже спуталась с Вуком. Но сейчас на нем лица не было.
– Слобо! Петар! Беда! – заорал тот. – Хорошо, что вас встретил. Беда!
– Да что стряслось-то?
– Турки! Башибузуки! – Миомир остановился, чтоб отдышаться. – Сюда идут!
Сердце у Слобо опять упало и заколотилось где-то в животе. Столько всего – и за один день! Вот! Вот они, эти восстания и победы! Ведь с самого начала даже овце понятно было, что турки так всё это не оставят и придут мстить да свое обратно забирать. Ополчение ушло к Шабцу, а эти волчины тут как тут. Ну и что делать-то теперь? Где эти гайдуки в белоснежных подеях с четырьмя сотнями складок и шитых позументом антериях? Кто теперь защитит их?
Староста поспешил к своей куче, кум и кузнец бежали следом, а Миомир еще и добавлял:
– Из Добрича прибежал сын троюродной сестры. В таком виде, что смотреть страшно. Когда турки напали, он в окно выскочил да схоронился в кустах, а когда увидал, что они там творят, то дал деру без оглядки. Если подняться на холм, где старый яблоневый сад, оттуда видно зарево.
Впрочем, зарево было уже видно и отсюда, Слобо просто не замечал его прежде, о другом мысли были. Вона как, значит…
Насмерть перепуганный народ стекался к сельскому храму, где люди узнали об ужасной судьбе их соседей и родни из Добрича. Башибузуки пришли к полудню. Встреченных на селе мужиков они убивали, равно как и стариков. Подпалили многие дома, вынесли все, что только могли. Согнали в центр села женщин и детей, и что там началось – не передать. Какая из женщин пыталась противиться – ту вместе с детьми убивали сразу. Если же про кого узнавали, что из породицы кто-то в гайдуках, то всех сжигали в куче без лишних разговоров. А не нужных никому младенцев так и вовсе насаживали на забор.
Ужаснее этой вести нельзя было представить ничего. Женщины тут же завыли, лица мужчин побелели – впрочем, в темноте их было плохо видно. Восстания и победы – это хорошо. С другого бока… Как староста представил себе, что наутро они все будут мертвы, село – сожжено, а дети насажены на забор, то ноги у него сами собой начали подкашиваться. Турки мстили, и мстили жестоко. А те, кто мог защитить, были далеко. «Турок полсотни, они хорошо вооружены и будут тут наутро», – это было единственное, что староста понял из сбивчивых рыданий родственника Миомира, добежавшего до них.
Он обнял парня и похлопал его по спине, утешая. Но какое уж тут утешение, если сами они… И тут закричали все и сразу. Кто-то просто орал, размахивая руками, кто-то требовал послать гонцов к Лознице и Шабцу, кто-то – хватать оружие, кто-то – брать все ценное, что можно унести, и бежать прятаться на Цер планине, в развалинах той самой кулы, где, по преданию, жил дух. После таких вестей духов, тем более древних, никто уже не боялся.
