Взяв ящик с гуманитарной помощью, я направился к двухэтажному дому.
– А ну, стой! – не дойдя до двери метров пять, я услышал требовательный голос.
Женский, но явно принадлежавший старушке. Прямо представился образ такой бывшей сотрудницы НКВД, которой сам Судоплатов руку жал, или не руку, а что иное. Хотя зря я так о таких людях со своим казарменным юмором. Это кремень, а не люди. Может быть, только этого я всегда и боялся – быть недостойным таких вот стальных людей, их подвигам той войны, на которые мы равняемся и сейчас. И не без основания.
– Я пришел с помощью. Впусти, мать! – сказал я, ставя ящики на землю и поднимая руки.
Прямо-таки знал, что на меня направлен ствол. Чуйка, развитая на войне, никуда не делась.
– Слышь, сыночек! – отозвалась бабуля. – Всех тех, кого рожала, знаю поименно и в лицо, как это ни странно. А вот тебя не рожала. Или пьяная была, что не помню. Дак не пью ведь, как в пятнадцать годков бросила пить, так и не пью. Какая я тебе мать?
А бабка-то с юморком!
– Так в дом-то пустишь? – спросил я, улыбнувшись.
– Тебя впущу. А того хлыща, что сейчас по телефону названивает, пристрелю, если к двери подойдет. Я, знаешь ли, милок, за свою долгую жизнь научилась дерьмо не только по запаху отличать, но даже по походке. Выложи все из коробки, я видеть должна, с чем в дом ко мне заходят! – говорила женщина, и ей даже хотелось подчиняться.
Причем дело не только в некоторой комичности ситуации и в том, что я под дулом огнестрела. Есть такие командиры, которые своей энергетикой сразу же дают понять, что люди они стоящие и за ними можно идти. Похожее чувство возникло у меня по отношению к хозяйке дома. Даже и не рассмотрев эту престарелую валькирию, я проникся к ней уважением. Ухватов, вон, откровенно боится старушки. Он сволочной, а такие должны бояться.
– Бабуля… – попытался я сказать, но был вновь перебит женщиной, которой явно не хватает общения.
– Не знаю, был ли у моих сынов такой отпрыск. Какая я тебе бабуля? – вновь одернула меня женщина.
В этот раз я уже рассмеялся.
– Так скажите, как к вам обращаться? – попросил я.
– Зови Марией Всеволодовной, – ответила «бабуля».
– Язык сломать можно… Всеволодовна, – сказал я, начиная выкладывать содержимое ящика.
– А это тебе еще тест на трезвость. Я женщина строгих правил, пьяному дверь не открою, будь ты хоть гусар Сумского полка, – продолжала балагурить старушка.
Когда все пакетики, пачки с крупами, хлеб, масло, шоколад и колбасы были выложены, дверь отворилась. Я понимал, что дверь открывает не сама бабка Мария, которая занимала позицию у окна второго этажа, но, когда увидел того мальчугана, что с грозным видом смотрел на меня, несколько опешил. Не может у ребенка лет семи быть такой серьезный изучающий глубокий взгляд.
– Проходите, – серьезным тоном сказал мальчуган, уступая мне дорогу.
Девчонка лет тринадцати в это самое время держала меня на прицеле охотничьего ружья.
– Позвольте дать вам совет, – сказала девчонка. – Даже не начинайте разговор о том, чтобы мы уехали. Не вы первый, не вы последний. Но мы от бабушки никуда не уедем. Никаких детдомов и распределителей!
Последние слова прозвучали, как лозунг на митинге.
– Да я, собственно, не за тем. Хотя в упор не понимаю, почему вы здесь живете, – сказал я.
– А чем плохо-то, милок? Еду привозят, можно жить. Жить, знаешь, мил человек, можно всегда. Я в одну войну жила да немца била, выживем и нынче. Нынче оно ж сытнее, вон какую колбасу принес! А икорки с фуаграми чего не захватил? И это… дальневосточного краба с ебстерами? – говорила бабка, спускаясь по лестнице, но не опуская автомат, легендарный АК-74.
