– Любо! Да коли я тебе, княже, рану причиню? Мне же головы не сносить, – всеми силами старался увильнуть от сражения Пруша.
– Ты аще звона не услыхал, мечом и разу не махнул, а про раны сказываешь, – усмехнулся Владислав.
– Княжич, послушай совета дельного, не зли мальца. Горяч он, когда за живое затронешь. Спит и видит себя в дружине, – усмехнувшись, шепнул Ивач, стоя за спиной у Владислава, то ли случайно, то ли нарочно позабыв о горячности и самого княжича.
– Мне об том Ончутка поведал лишь снег сошёл. Вот и вздумалось поглядеть, так ли он горяч, как про него сказывают, – не отводя пристального взора от Пруши, ступая вокруг досмерти перепуганного подмастерья, словно дразня и его, и сотника, отвечал княжич.
Пруша стоял с двуручником наперевес, и злость чёрными волнами подкатывала к горлу. Мало того, что княжич требовал от него биться, так ещё и Ончутка наушничал сотнику.
Обойдя Прушу со спины и оттолкнув от воротины, княжич легонько пнул его вбок остриём меча.
– От меня не отвертишься, Пруша. Сразиться всё одно придётся. Бейся, или велю Гриде на торжище тебя батогами выпороть и в пастушки определить. А тронешь Ончутку или слово ему какое поперёк скажешь, в землекопы сошлю. Будешь до скончания времён чёрную работу править. Нет большего поругания для воина, чем за спины сотоварищей прятаться, зараз запомни сию науку.
Закипело нутро у Пруши. Зашумело в голове. Больше прочего виделось, что примут его однажды в княжескую дружину. Будет он защищать город и землю, по которой ходит. А крутить хвосты коровам, да ракитовой лозиной гусей гонять – то дело не про него. Но больше всего зацепило отрока, что его пороть станут. То же срам какой! После такого поругания каждый, кому он встретится, его трусом величать станет. Мол, не в бою смертном, а в шутейном поединке с княжичем встать воспротивился.
Чёрной работы Пруша не боялся, если бы не поношение. Как матушке в глаза поглядит? Куда тяте от стыда деваться? Кто сестёр замуж возьмёт, коли молва разнесёт по округе, что брат их крамолой отмечен?
– Не обессудь, княжич, ежели на солому алым накапаю. Я тебе худого не желал. Сам ты меня к тому принудил, – прогудел Пруша и кинулся в бой.
– Вот, сие дело! – отбивая удар за ударом, раззадорился княжич. – Поглядим, который из нас крепше, а который ловчее будет.
– Так тут и спрос невелик, – подмигнул Ивач нежданно не гадано воротившемуся с торжища кузнецу Кулаге. – Который каждодневно ратует да по окрестным лугам от зори до зори верхом носится, тот и ловчее. А уж которого из кузни затемно не спровадить – как есть крепше.
Привлечённый разговорами Пруша, завертел головой по сторонам, отвлёкся и в тот же миг княжич выбил из его рук двуручник, а в горло отроку упёрся острый кончик парного меча.
– В бою́ головой вертеть надобно, чтобы с нею не расстаться, – опуская клинок, добродушно усмехнулся княжич. – Да и в шутейном поединке не пристало по пустякам в сторону пялиться. За мной сей бой будет.
И видя, как потух взор отрока, добавил:
– Кулага! Сыщи аще одного помощника. А ты, Ивач, вели Гриде на утренней и вечерней зорьке супротив Пруши ратников молодых выставлять. Да пусть меч берёт по руке. Рано ему к двуручнику прилаживаться.
– Твоя воля, княжич. Исполню, как сказываешь, – задумчиво почесав бороду и подмигнув Ончутке, кузнец похлопал Прушу по плечу.
– Потемнело небушко! Вот и день кончился, – вздохнул Ивач.
