– Что мне злато, Эрбин? Что здесь злато? – рассмеялась Она. – Но вот культ и уважение это… Обещаешь?
– Клянусь! – обрадовался я. – Только отпусти Ария! Будут люди жизнь посвящать тому, что готовиться к царствию Твоему. Думать только об этом, средства собирать только на это.
– Вместо жизни станут думать обо мне? – уже с сомнением в голосе произнесла Она.
– Обещаю! – воскликнул я, думая, что придумаю уж что-нибудь, только бы отпустила Арика.
– И жертвы будут приносить? Много жертв? Много крови? – с ещё большим сомнением сказала она.
– Да! Красивых здоровых животных, белых коров, лошадей… А хочешь, чёрных…
– Тьфу ты, Эрбин! На что мне животные, смешно и думать! Я не управляю животными и мне плевать на их мир, они слуги вам, не мне. Нет-нет, человеческие жертвы, Эрбин! Людей, не животных пусть приносят мне в жертву. Вот если пообещаешь мне это – смерть ради Смерти, отпущу твоего брата, откажусь и от него, и от тебя во веки веков! Что вы двое мне, если ты выполнишь то, что обещаешь.
– Клянусь Вечная! – воскликнул я, чувствуя по её возбуждённому, даже вожделеющему голосу, что Она склоняется согласиться. – Клянусь!
– А не выполнишь, отниму самое дорогое!
– Выполню! Выполню всё, как обещал! – в восторге воскликнул я.
Ещё некоторое время Она помолчала, выдерживая моё терпение.
– Ступайте! – скомандовала она.
И в тот же миг я очнулся. Мы с Ариком лежали в громадном дворцовом зале, я узнал этот потолок, от меня на шесть косых саженей, здесь всегда праздновали, здесь отмечали и тризны. Сейчас было ранее утро, рассветное солнце только-только протянуло розоватые лучи в проёмы окон, скользя по стенам и потолку.
Рука Арика в моей была теплой и мягкой, он был жив, как и я. Я повернул голову, сбрасывая оцепенение Смерти, что успело овладеть моим телом, как бывает при чрезмерно глубоком сне.
– Ар! Ар, очнись! – я подёргал брата, дышавшего рядом ровно, ресницы у него дрогнули.
Он, действительно очнулся, но застонал, бледнея в серый, и выпростав руку из моей, прижал к своей груди, между пальцев показалась кровь, проступившая и сквозь рубашку. Ах ты, ну конечно, он же ранен, рану-то я не исцелил его! Я поспешил сесть, качнувшись и чуть не свалился с высокого траурного помоста, на котором мы с ним лежали. То-то потеха была бы, хорошо никого нет в скорбном зале, даже стражи здесь не оставили на ночь, слава Богам! За дверями, должно, стоят.
– Сейчас, Ар, потерпи! Потерпи, братец! – заторопился я.
Всего через мгновение он сел и дышал уже ровно и разглядывал свои руки, обагрённые кровью.
– До чего же… легко до чего, Эр, без боли. Спасибо тебе.
– Не за что! Будь здрав! – усмехнулся я.
Теперь можно и оглядеться. Кроме нас тут никого не было. Живых то есть не было. На помосте рядом, в головах нашего, высился ещё один, и на нём лежал Могул. И после смерти, надо признать, он остался прекрасен собой, но стали заметны серебряные ниточки в золотых волосах, и мелкие морщинки у глаз, тонкие нити морщин на лбу и меж бровей, и мелкие коричневые пятнышки на скулах и лбу, каких не бывает у юношей, ибо это не веснушки имеющие золотой отлив… Необычайно красив был когда-то Марей-царевич, как бывают, должно быть только Боги, очень красив был Могул, но и его успело коснуться увядание, которому так и не пришлось овладеть им, как никогда не получит его старость, потому что раньше взяла Смерть.
Арик подошёл ко мне сзади, вытирая липкие от крови руки о свою рубаху, праздничную, вышитую белыми орнаментами, что провожают всегда человека за Завесу, такая же точно рубашка была и на мне. Сумели же обрядить нас как-то, не разомкнув наших сцепленных рук, должно быть прямо на нас рубашки и дошивали.
