– Да я верю-верю, – примирительно согласился я. – Только што ты баял, что Могул чёрным лебедем ходил, а говоришь, белыми улетели.
– Дак он стал чёрным от горя, покуда не узнал, что жива она, его лебёдушка-от. Покуда не прилетела она, и не подняла его на крылья свои. А говорят ишшо, што краше неё нет и не было во всём белом свете, что озаряла она небо ночью, и затмевала солнце днём, что вода в Великом Море успокаивалась, когда отражалось в его водах её лицо, сиверко делался теплее и мягше, а сарма тише и добрее, когда ловили дыхание её, што цветы расцветали там, куда ступала нога её, а звери и птицы умолкали, завидев её, люди же вспоминали лучшее, когда видели её, а ежли говорила она с кем, тот навеки делался счастливым, и ничто ужо не могло то счастье омрачить.
Тут я не стал спорить:
– То правда, – сказал я.
– Што и в дальних странах про то прослышали уж?
– Отчего же, – увернулся я. – Много слухов по земле ходит о невозможной красавице здешней.
– То не просто красавица, – приглушив голос, поведал целовальник. – То была Богиня Селенга. А как обидели её, убили лебедя её, убили братьев предвечных, так и ушла она из здешних мест, вот и разлилося Море, вот и потопило всё прежнее царство, наше-то новое, захудалое село противу прежнего… да и не царство, так, как бродяги, ночующие в шалаше в сравнении с прежними-от. Что ты, чужеземец! И не вообразить теперешним, што было здесь, что дворцы уходили в небо, а дороги ровными стрелами меж городов и сёл, такось, што можно за три дня было объехать энтот берег, а тот за пять. А ремёсла какие были, не вздумать теперь нам, в окна вставляли стёкла, прозрачные, будто и нет ничего и был свет в домах, как на воле, не то, што теперича – тьма да смрад за заслонками, а дым из печей сам собой в крышу уходил, в доме не застаивался как теперь… Да что говорить, не в хорошее время ты приехал, чужеземец, нонче и торговать-то нечем, раз што шкур тебе звериных купить, охотиться ишшо не разучилися совсем…
Это верно, подумалось мне, но вслух я ничего не сказал. И так одиноко стало мне вдруг, так сжало сердце от одиночества, здесь, именно здесь, дома и не дома, такая тоска взяла меня, какой не было никогда ранее.
Для чего я вернулся? Здесь ничего и никого больше нет. Не вернулся Арик, как я надеялся и ждал. Тем более нет Аяи, нет ни Авгалла, ни Парума, Каюма, Салаза и Синума. Нет больше прежнего, и вовсе никогда не будет. Чего я хотел, когда стремился назад? Чего искал? Как глупо…
Я сел на камень на берегу. День скатился к закату, и я чувствовал, что к закату скатилась и моя жизнь я впервые ощущал себя старым и усталым, таким старым и усталым, каким не был никогда.
– Что за кручина, предвечный?
– Ты странный предвечный, Арий, очень странный, прежде мне не доводилось встречать подобных тебе, – сказал Мировасор, по прошествии нескольких недель.
Я не рассказал ему, конечно, всего о нас с Аяей, о нас с Эриком, всего, что так интересовало его, потому что за его интересом ко мне я угадывал холодное любопытство, им он хотел развлечь остывшую душу, только и всего, не желание сочувствовать или сопереживать, а лишь скука, которую он надеялся развеять моим рассказом.
Но позднее оказалось, не только это:
– Я… – он запнулся, словно пытался подобрать слова или даже смутился, что уже было необычно, как я понимаю, для этого чрезмерно уверенного человека. – Есть у меня большой друг среди обычных смертных и… Словом, у него сын, строптивый, гордый мальчишка, в голову вбил себе, что не хочет быть царём… Словом…
