– Погоди же она у меня! – сказала первая, и черные густые брови ее слились в одну прямую линию, глаза сверкнули, и тонкие губы крепко сжались.
– Извините, господа! – говорил Рыбинский, возвращаясь к гостям. – Ходил распорядиться, сейчас явится хор и мой доморощенный балет. Вот что значит страсть, господа: нарочно держу на свой счет целый табар цыган, чтобы только учили моих дураков и дур петь и плясать… Ну что, Осташков, отдохнул ли от страха?…
– Что, Павел Петрович, – отвечал Тарханов, – он у нас от рук отбивается: говорит, что поясницу отшиб и вина не хочет пить…
– Э, Осташа, как же это можно, моим гостеприимством брезгуешь? Нет, братец, выпей.
– Уж я пил-с: больше душа не принимает…
– И, заметьте, Рыбинский: какой он странной организации: душой пьет, а не телом! – острился Неводов.
– Да мне, братец, чем хочешь пей, а только пей… Вот смотри: сначала я выпью, а потом изволь ты, а в противном случае науськаю на тебя всех трех собак… Видишь, какие звери лежат, с костями проглотят… Не угодно ли? – Рыбинский подал Осташкову стакан с вином…
– Право-с, охмелею, чего бы не сделать, дурости какой…
– Сбогар!.. Видишь… Значит, без возражений!
Осташков выпил целый стакан хереса.
– Ну, спасибо, больше сегодня не заставлю, если сам не станешь просить…
– Вот я тетеньке скажу, непременно скажу! – говорил Неводов, грозя Осташкову.
– Не моя воля… И рад бы не пить, да приказываете, так должен слушаться…
– Вот это умно! – заметил Тарханов. – Всегда так говори: и будет тебе хорошо…
– И не будешь оставлен! – прибавил Неводов.
– А что, Осташков, умеешь ты песни петь?
– Да ведь какие у нас песни: наши песни мужицкие!.. – отвечал хмелеющий Никеша.
– Ну, ничего: что же за беда, что мужицкие. Спой, брат, пока не собрались мои цыгане.
– Извольте, только не забраните.
– Ничего, ничего… Пой!..
– Уж как умею… А я, бывало, в хороводах заводил песни.
– Ну, ну!..
Никеша откашлялся, подпер рукою голову и громко, крикливо, раздались под потолком залы переливы тоскливой, но любящей простор русской песни. Пой эту песню мужик и пой он ее на открытом воздухе, никто бы из этих господ не стал смеяться или по крайней мере никто не обратил бы внимания, но Никеша уже волей-неволей становился шутом – и общий хохот приветствовал его пение.
– А ты громче! – кричал Тарханов.
И Никеша, зная по опыту, что господский смех приносит пользу, нарочно усиливал голос и уже начал совсем кричать к общему удовольствию.
– Ну, будет, будет, брат, спасибо: в ушах звенит! – остановил его Рыбинский.
– Какими вас Бог талантами наградил! – сказал Неводов.
– А плясать умеешь? – спросил Тарханов.
– Ничего, можно и поплясать! – отвечал Никеша. – Что за важность?…
– Ну, погоди, вот цыгане идут. Ужо и тебя заставим. Да где же Комков?
– Я здесь, брат! – отвечал тот с дивана.
– Уж ты и лежишь?
– Лежу, брат.
– Ну, просим вставать: собираются мои. Посмотри на Парашу. Ну, Осташков, что-то теперь твоя жена поделывает? А она потеряет твое верное сердце.
В залу вошло несколько человек цыган и цыганок, а вслед за ними горничные девушки Рыбинского.
– Ну что, черномазые, все ли вы тут? – спросил последний, подходя к толпе.
– A-а все тут, барын, все здесь… – отвечал цыган с торбаном в руках.
– Ну, ты смотри у меня, Петр, сегодня отличись… Понимаешь, чтобы кровь ключом у всех забила, чтобы дух захватывало… Слышишь…
– А знаю, барын, знаю… господ потешим… Потешим господ; вот как потешим… – отвечал торбанист.
