– Дивно пляшет, как расходится, анафема, – заметил Рыбинский. – А вот вы уже, господа, обратите тоже внимание на эту старую хрычовку, – продолжал он, подходя к одной цыганке, почти старухе, и кладя ей руку на плечо: – Ведь, я думаю, лет пятьдесят ведьме, а начнет плясать, да войдет в азарт… так право, поцеловать хочется… готов забыть, что на сушеный гриб похожа…
– Ах, шутник, барин… счастливый, хороший барин.
– Она у меня учит Парашу… Что, хорошо ли пляшет Параша-то, скажи-ка господам…
– Ах, хорошо, барин… как хорошо!.. А еще поучу… будет так плясать барину… Будет барин девкой доволен… Слуга будет девка…
– Да что же она долго не идет?
– Не знаем, что она долго проклажается… – отвечала смуглая, зеленоглазая горничная. – Мы уж давно готовы, а она все парадится…
– А дай, барин, девке принарядиться, – говорила старая цыганка… – Девка любит нарядиться… Девка знает, как себя надо показать, чтобы любо было на девку смотреть… А пускай ее, барин, похорошится… а мы покамесь бы господ позабавили: песенку спели…
– Ну и то дело… Начинайте… А ты, Алена, попляши с Петром.
– Ге, становись… – закричал торбанист. – Какую, барин?
– Какую хочешь, только веселую… Живо…
Цыгане вполголоса перекинулись несколькими словами, потом Петр вышел вперед, окинул всех быстрым взглядом своих черных глаз, приподнял в руках торбан, махнул им и затянул какую-то русскую песню, исковерканную, переделанную на цыганский лад. Голос запевалы был подхвачен другими: дикие, оглушительные, визгливые звуки полетели стремительным потоком, затопали ноги, задергались плечи. Фальшивым искусственным огнем восторга загорелись глаза цыган. Алена и Петр вышли на средину залы, встали друг против друга и закружились в неистовой пляске. Старуха в самом деле как будто вдруг помолодела: подпершись руками в бока или поднимая их вверх, она взвизгивала, вздрагивала всем телом, трепетала как в лихорадке, выбивала ногами дробь и вихрем кружилась по зале.
– Браво, браво… Живо, Алена, живо!.. – кричал воодушевившийся Рыбинский. – Ах, анафема… Что, если бы была помоложе и получше рожей… Господа, хотите вина?… Эй, вина!.. Осташков, пей… Пей, приказывают…
Вдруг в самом разгаре песни и пляски в залу вошла Параша. Она одета была в особенный оригинальный костюм, придуманный для нее самим Рыбинским и почему-то названный им цыганским. Длинные черные волосы ее были заплетены в несколько кос и распущены по спине; пунцовый венок сдерживал волосы на лбу. Яркий красный платок, распущенный во всю свою длину, был надет на одно плечо и подвязан под другим. Плечи и руки была совершенно обнажены.
– Вот она, вот она! – закричал Рыбинский, увидя Парашу. – Браво, Алена, браво! Довольно… Пусти, Параша станет вместо тебя… Эй вы, веселее… Ну, Параша, отличись. А, какова прелесть, господа… Осташков, какова эта штучка, а?… Не уступать же Алене… Слышишь…
Параша медленно, как бы нехотя вышла на средину залы, остановилась, обвела своими бойкими глазами всех присутствующих, лениво потянулась, как бы расправляя уставшие члены, и вдруг вскрикнула, быстро приподняла руки, откинувши на спину платок, и задрожала, как бы пораженная электрическим ударом. Потом, как бы увлекаемая вихрем, она начала кружиться по комнате, по временам сотрясаясь всем телом, глаза ее метали искры, вся она казалась одержимою неистовой, бешеной страстью, всякое движение выражало и возбуждало сладострастие. Молодость и красота довершала впечатление. Пьяные гости сошли с ума от восторга: начали подкрикивать, подпевать цыганам, топали ногами, даже Комков сидел непокойно, как на иголках. Осташков пел во все горло и подплясывал, сидя на месте.
