Белая проза - страница 11

– Зачем ты надела эти малиновые колготы. Я же просил: не нужно их надевать. – Мне в них удобно. И вообще, почему они тебе не нравятся? – Потому, что у тебя ноги в них толстые и короткие, как у престарелой женщины. – Ах так, тебе не нравятся мои ноги! Ну знаешь, я могу и уехать… – При чем здесь «уехать». Я просто хочу, чтоб все видели тебя стройной и красивой. А эти малиновые… – Во-первых, они не малиновые. А во-вторых, если я тебе не нравлюсь какая есть… Ведь я тебе не высказываю о твоих недостатках. – Это о каких же? – Об отсутствии подбородка, зубы железные, плешь, та и…

Вечером (она уехала к родителям. на выходные) Антон Львович пошел на бесплатный концерт виолончели.

Тишина зала, – пустота пространств. Возникает звук – ровный, глубокий, – заполняет пустоту тишины, рождает жизнь, являет мудрым чувством философию пейзажей, преображает пространства, творя миры, сути… вздохи плачущей женщины… вновь… вновь… Антон Львович удивился. Ему почудилось, что за его спиной кто-то плачет. «Наверное, скрежет пальца по струне… Но вряд ли такой мастер, так непозволительно… микрофоны?..» Он стал следить за пальцами: совпадает ли плачевный вздох с передвиженьем по ладам. Нет! На паузе между короткими пьесами (И. С. Бах), вздох повторился. Антон Львович понял, что некто сзади плачет. Он обернулся и мельком обвел взглядом сторону, откуда доносился звук. Ничего. Но музыка продолжалась, и – продолжались вздохи (он так и не мог определить: плач это, шмыгание носом или покашливание). Они разбивали мелодию на отрезки, дробили её, и Антон Львович уже не мог собрать воедино осколки звучаний в Гармонию Космоса. Каждая попытка прерывалась очередным всхлипом. «Черт подери! Если больная, то нужно дома сидеть. Я понимаю – любовь к музыке. Но из-за неё теперь другие не могут ничего послушать. Думать надо и о других. Чертие что!» Весь налитый раздражением. он ожидал окончания цикла. Душу рвала досада, что из-за какой-то идиотки-меломанши, он упустил, потерял, не пережил столь чудесное, мудрое, просветленное. Как только взорвались аплодисменты, Антон Львович рванул с места, оббегая глазами зал, в поисках свободного кресла. Оно оказалось.

Следующим был Григ (виолончель, фоно): ноющие, тянущие, воющие, брызгами слёз, писками, скрипами, криками, затем беги, беги с отдышками, некое подражание инфантильности, вновь кошачьи визги, вновь слёзные конвульсии… «Ненавижу эти эстетические истерики. Можно что-нибудь спокойное? Кто считает это гениальным? Сплошные дёрги, нервы – бред собачий!» Рядом сидел уже знакомый идиот (он ходил, казалось, на все концерты), и как всегда, отбивая рукой такт, крутил головой, осматривая присутствующих требовательным взглядом, иногда впиваясь в жертву минуты на три. Антон Львович закрыл глаза, чтоб не видеть своего соседа, и вошел в круговерть плаксивых и истеричных мелодий, покашливаний, пошаркиваний, поскрипываний, сопящих дыханий, шепотов, лай собаки на улице, сигналы машин, гудёж за спиной, стук такта рядом, и вновь писки и беги и всхлипы и крики…

Затем, был антракт. Антон Львович решил уйти. Он был зол. Он не переносил грохот, который ему ушатами лили в уши последние минут двадцать, а может, и будут еще. Наш герой частенько бывал в консерватории (бесплатные выступления бывших выпускников): его обманывали громкие имена композиторов. Но обычно он еле досиживал до конца. Всякий раз очередной гений безудержно дубасил громами по его голове и душе. Бывало, что Антон Львович утешался на мгновение красивой, нежной мелодией, спокойным величием. Но это длилось мгновение, пропадающее в океане бушующих музыкальных психизмов. Всегда на концерте и после него, он давал себе слово – больше сюда ни ногой, – и вновь и вновь знакомое «гениальное» имя обманывало его. Во втором отделении должны были исполняться: некий итальянец и поляк (судя по фамилии). Последний задействовал целый оркестр виолончелей. «Это может быть интересно», – подумал Антон Львович, и решил остаться.