– Вы, мой дорогой, перекислили перец. Теперь это невозможно есть. Придется идти в ближайшую гостиную, чтоб прихлебнуть там бурду. Черт подери. Испорчен весь день.
– Извините, дорогой маэстро, Я вовсе не хотел говорить об этом. Но сегодня моя горничная забеременела. И у меня всё утро в ушах плач ребёнка. Мне право очень жаль, что я не могу вытащить его из них. И даже вижу порой крупные розовые его губы у Вас на столе средь салата.
– Вы сошли с ума!!! Прочь из моего дома!
…Молодой человек, лет тридцати, бьёт в комнате кулаком. Старик падает на колени.
Занавес.
* * *
Говорят, что голос большого русского колокола
воспроизводит имя – И-в-а-а-н-н-н…
– Балалайка.
– Сам дурак.
…Но лимонное, вяло, и в кисло-сладкое, вместе, и желто-зеленое, всё в ажУринах, да на выпь смотрела, где седА сидела, гонимая тем омутом сонливым. Что издали в шорох отзовется средь мелькания бледных на блёсках дудок в чёрном полутрАвье.
Имя её было…?
И я так начинаю нимало играть для в песни детей и тех взрослых, прикованных к этому месту, где у нормальных людей по две кошки растут.
Вот то был привычный октябрьский вечер, и МАтря Петровна, всегда как, решила пройтись лишь немного всердцах в магазинах. Хоть в сетке и было что пусто. Но пальцем в очках попадать она в небо умела, и, ловко сучЕвую нитку вдевая в ту летнюю Иглу, низАла на пригоршни птиц, разметавших по синему небу пирог с облаками.
Неправда.
Всегда в веселе своей беленькой грусти, как будто в последний день еще первого царства, надевала она, издали, кумачовую впроширь косынку, и, да в кои то веки, гулять выходила вприпрыжку по скУлым собак подворотням, хоть дождя то еще не бывало. А сын её Ваня совсем уже был озверелый, не выдавил ся он присутствий протяжным и нежными звуком, хотя и печаль его сердце томила, томила по Марье (иль, бог его знает, как звали ту девку), совсем уже был озверелый.
А может и солнце светило задворки, расцвЕтило лужи для мошек скопленья, и бледными пятнами, рысками черными побило берез перламутр, как их отраженье линейное в глади зрачка его, в небо смотрящего, в ту устремленного, словно бы на потолке, или, все же, чем в небо за рамами. Где мать его шла же от права на левую сторону, картонкой рисованной липло подвИгалась, и к центру, к секущей всё тени, скрывающей щели – в меж беглых пространств, чтобы там (ишь, верно, задумала с хитростью всех обмануть так) избыть, удалиться в незнанное и незаметное исчезновение (а может за ней – как её там зовут? слышны ли звуки? помнит ли голос? его черно-белое фото? – на мятых лежащего, над срытыми серыми, внутри со снотворным, в глазах его с вечной минутою).
Но мяч вниз слетел из глубин голубых в зеленые бусы стекла, при рваной записке, простой этикетке от бывшей… не водки – вина препурпурного, как крови печеные. И Матря Петровна сдала уж бутылки. В кармане её хрящевые морщинами пальцы, хрустя, отсчитали вслепую всю мелочь, ум на которую впрорех склерозный (отвлек глаза …: и глухая, слепая) подсчитывал, раз, два… еще не сходилось. … Ещё нужно было сынишке, себе и на хлеб и на курицу чтобы осталось… а впрочем… а впрочем…
Она уже шлепала сиро и косо язЫками тапок впотьмах поколений, и ногти, скользящие ног желтизною, оскал скрежетали на белых пунктирах дорог пешеходных, чтоб выползти вкривь на объЕздные парки, с висячими, дутыми красок шарами, для вольных пусканий небесных, где мерной походкой, без трех шепелявых, вы птиц удивляли, на лёте едящих.
