Осталось всего то немного. Вот и «молочный» зеркальный вдали позади оказался, с ракАльной резной колбасою, со с белыми яйцами, белою курицей, желтеющим сыром, с названием «Ма..я». То ноги иные, впритык под собою, в движениях немо ((лишь дома, на розах скрипучем шипов без диване, слыхала она тех забытых времен, всё тянущие ей о тягучих и чувственных нотах, о черных бликующих гУбах, по-мутному серых глазах искрозвездных. И треск проэктОра, и запах и шорох всем весом влекомый – мужчины – лишь ветры табачные, сопы и вздохи – в слушАнии мнила уныло она се. И не слыхала только, что сына то «маги» гремели, что сына кумиры горлали и пели, по струнам «кентАми”* всё били (для него невидИмы, но в представлениях, открывай хоть глаза, закрывай-образа). Иностранцы. Орали. В барабаны дули, гудели, что бесы. Да. это слушала она – не слышала, и наоборот.)) … но толь у дверей крошенных, крашенных половыми красно-коричневыми коричнево-красностями, в облуплинах, в зазываниях на гомон ищущих, уже латунную близость чуяла она шершавым холодом, ощупью, скрипела, ширила темноты просвет… входила, исчезала – к сыну шла, со снами во снах скользящему за сон, снами оставленному… было…
(* кенты – костяшки пальцев – сленг). Было: и охота – под лебедя брали, и на рюмочку лили, лишь воды бы к осени, ведь и лист уж не тот, как бельё разлучённое. А действительно – было же: на порогах задАми сидели, скособоча фуфаечно выли, на узду и кобылу хватило б, не ко времени та принесет ведь, не к воде, а в полуденный холод. И даже: имя было, но как меть в иглу и на небо, и своё имя давать – иже рЕчное, аз имЯчное, сыроешное, еловИчное, с духом, просекой, как души щекой – всё Мария всё (а может – было – и совсем забыла, и вовсю иначе, ведь соседка паче).. Но остыли уж простыни, в просини улетели застылыми листьями, навалившие мути белёсые на глаза простынями и слёзами. Всё простил ей. Забыла. Привела. Ведь соседкой была. Не спросила. Но пришла. А смотрела. Да. Успела. Иван, со временем, уж и вовсе понимать перестал. Как ложился, то встречею болел ((недаром таблетки ел) И пил)). Затем, бред был, в стекло, стекленелость, за… хотел, чтоб звук помнила, фото его черно-белое, имя своё, говорила чтоб, пусть глазами (но покуда).
Остыло время. Остеклело. Разыконилось пятнами ликообрАзными, расплывалось, плыло, но дрожью в центре редело. Глянь – и лик (её – всё Марьи), и смотрит, но нет уж Ивана. А смотрит, не видя (ведь нет его больше, ведь шёл всё за ней он, ведь думал… нашел ведь… да только… не видит). То мать еще с нею склонилась («Всего с молоком то ходила, бутылки сдала, да одну не принЯли. Я дома глядела, и на – проглядела. Весь глаз своей музыкой сбил. Не бЫла как пил. Ведь только пришла. С нею вот подошла. Да вышло некстати… Аксти..!…его ради»).
А по небу так плывут, плывут, не зная времени и перемен. И кто на них смотрит. Уж спелая и теплая и ароматная и податливая не унимается, хоть желает, впрочем, а слово то закидывает, и радио слушает – что там город кушает, да я – автор пью, всё мёды да пивА в…
И-в-а-н-н! И-в-а-н-н! И-в-а-а-н-н-н…
* * *
