Белград - страница 21

Пес живо вычистил белую шерстку от пыли, смешанной с тополиным пухом, и снова крутился возле Ольги, оправлявшей платье. Вдруг из павильона две матроны в кружевах под руки вывели Чехова и потащили прямо к ней. Он был выше, чем Ольга воображала, и чуть загребал ботинками на ходу. За ними выскочил усатый буфетчик с чеховской шляпой. Ольга осмотрела себя: платье не разорвано? – наоборот, шлейка обтянула ее бёдра подолом так, что воображению, даже чеховскому, просто места не осталось.

– Милочка, мы всё видели! – с этими словами матроны усадили Ольгу на скамью и застыли, ожидая, что скажет Чехов.

Одна почтительно держала его бинокль, будто это медицинская трубка. У второй приколоты к платью розы. Ольга скривилась, отвернулась от сладковатого запаха. Прикинула, что солнце теперь подсвечивает ее как надо: черные локоны из-под шляпки, нежную кожу и даже пушок над губой, придававший ей, как говорили, что-то цыганское.

– Ну что же, дама с собачкой, где у вас болит?

Вздохнув, Ольга чуть-чуть вытянула ногу. Чехов, присев на корточки, без интереса подержал ее лодыжку в белом чулке, помял пальцами, чуть хрустнув какой-то косточкой. Ольга собралась было вскрикнуть, но осеклась, понимая, что искренне – не выйдет.

Гудок прибывающего парохода отвлек от них публику. Подобрав юбки (и мужей в мундирах, только сейчас выглянувших из павильона), матроны устремились на мол. Чехов проводил их насмешливым взглядом, снял пенсне, убрал в карман сюртука, сел рядом с Ольгой:

– Рекомендую дать ему покой.

– Кому?

– Шпицу. Матушка, надо же понимать, какая жара стоит, – а вы его туда и сюда протащили перед публикой, и на третий круг пошли…

Ольга покраснела бы, если б умела. Только дыхание задержала: так отец учил их с младшим братом нырять.

Чехов тем временем послал буфетчика, застывшего с его шляпой, принести миску с водой. Ольге ничего не предложил. Зато подружился со шпицем: пес царапал Чехова по брючинам, поскуливал, топорщил уши.

– Как зовут?

– Ольга.

– Я про шпица.

Черт. Ольга не думала, что так всё обернется, и балбеса этого вывела гулять, чтобы Софочку не разбудил скулежом, иначе весь план сорвется. Уже потом, оценив публику на набережной, поняла, что пес – полезный реквизит. Выделяет. Вроде черного берета с пером, который она одолжила в поездку и куда-то засунула так, что утром, не раскрывая ставень, не смогла найти.

Чехов всё ждал ответа.

– Б-балбес.

Еще договаривая «бес», Ольга мысленно дала себе оплеуху, но Чехов оживился:

– У меня мангуст был, Сволочью звали. Хороший зверь, отвернешься – все пуговицы с пальто открутит. Разве можно его винить? На Цейлоне звери воруют, у нас – городовые. А его самку Омутовой окрестили, как одну актрису.

Ольга всё сидела, красиво отставив ногу (ступня у нее не особо маленькая-изящная, но туфли дорогие, просто загляденье) и ожидая, когда Чехов предложит ей руку, поможет подняться. Он же – гладил Софочкиного шпица, почти отвернувшись от нее, и всё говорил о Цейлоне, щурился на море…

Татарин, вчера сдавший им с Софочкой квартиру на Почтовой, презрительно хмыкнул, узнав, что они артистки. Про Московский художественный театр он и вовсе не слышал.

– Через неделю за деньгами тоже приду, – хозяин жирно почмокал губами, пряча за пазуху две розовые банкноты. – Небось раньше не съедете.

– Инжир в масле! – долго возмущалась Софочка, заперев за татарином дверь.

Грозилась написать лично Алексееву, что он подвергает актрис унижению, раз отправил выпрашивать роль. Передумав ругаться с руководителем труппы, взялась сочинять телеграмму своему родственнику, князю Горину, умоляя «прижучить косоглазую держиморду». Но и это бросила. Софочка, хрупкая, двадцатилетняя, фарфоровая, в их общей с Ольгой гримерной после репетиций бранилась как ямщик. Ее родители, купцы Абрамовы, были богаты.