Ольга была никто, к тому же немка. Смуглая, остроносая, гибкая, в свои тридцать с хвостиком она и выглядела почти на тридцать.
С тех пор как отец, гимназисткой поймав ее за разучиванием роли (да еще с папироской!), запер на три дня в комнате с ведром воды и ночным горшком, – не курила, и спиртного в рот не брала до самой его смерти. А в двадцать пять – впервые в жизни напилась, и наутро, с больной похмельной головой, поступила на актерские курсы. Выпускница без протекции, она попала лишь в экспериментальный театр – МХТ.
Их «Чайка» в прошлом году прошла с успехом, только это не гарантировало ей новую роль. Алексеев так и сказал: «Никаких долгосрочных контрактов, артист должен быть голодным». На этих словах Ольга ощутила вкус розовых лепестков напополам с кровью. Просидев тогда первые сутки в отцовском заточении и озверев от голода, она через решетку затянула себе плеть кустовой розы со двора – и грызла ее, откусывая и сплевывая на пол шипы.
Розы теперь ненавидела больше, чем отца. А Софочкой – почти восхищалась. И все-таки всыпала два порошка снотворного ей в чай, забелила всё молоком, а потом с серьезной миной обсуждала, как завтра они вместе пойдут знакомиться с Чеховым.
– Антон Палыч, я ваша Елена Андреевна, – зевая, говорила Софочка. – Я тоже в консерватории училась…
А потом уснула, опрокинув остатки чая прямо на ночную сорочку. Ольга едва оттащила шпица, принявшегося лизать батист.
Ольга всю ночь читала и перечитывала «Дядю Ваню». Но, позвольте, это какая-то схема, а не пьеса. Что играть? В какой тональности? Эти люди говорят одно, делают другое, целуются тоскливо, стреляются хохоча, ни на что не могут решиться, даже в лесничество соседнее съездить. Мухи лапками в сиропе – только жужжать и могут.
– Я сейчас рассуждаю как отец, – прошептала Ольга и затолкала листы с пьесой подальше в ящик.
На рассвете достала из сумочки долговой вексель из модного магазина, который придется выплатить по приезде в Москву, иначе сообщат в театр. А если еще и роль Елены Андревны не получит – бог весть, как разбираться с долгами… Сложила листок гармошкой, обмахнулась пару раз, как веером, вернула назад в сумку.
Вытянула из гардероба с щербатым зеркалом на дверце новое светлое платье на плечиках, туфли, пахнущие кожей, тонкие чулки. Облизала губы, приложила платье к себе – из темного стекла на нее взглянула очаровательная женщина, – и решила сейчас же одеться и идти к Верне. В поезде говорили: «На море встают рано».
Пароход наконец пришвартовался, грянул марш, с мола потянуло керосином. Ольга, так и не дождавшись любезности от Чехова, встала.
– Отдайте собаку! – дернула шлейку, и пес зарычал на нее, как на чужую. – Балбес, ко мне! – цыкнув на пса, и радуясь тому, что и Чехов мог принять сказанное на свой счет, захромала по набережной в сторону дома.
Чехов просто пошел за ней следом. По тому, как он встал со скамьи, могло показаться, что он долго что-то обдумывал, противился решению и, наконец, согласился. Поддался.
Становилось жарко, небо выцветало. Ольга потела и то и дело промокала над губой платочком. В гуле набережной она слышала лишь шорканье чеховских ботинок.
Остались позади часовня, море, две пролетки с вечно укутанными ямщиками. На повороте к Почтовой, где пришлось бы преодолеть десяток ступеней, Чехов нагнал ее и подставил локоть. Пропустив поднявший пыль экипаж, они поднимались рядом, под руку, как старые знакомые.
