Шангин переложил бумаги, глянул на свой рапорт начальнику Колывано-Воскресенских заводов от мая 27 числа 1800 года.
«Департаментом по входящему при управительских делах 1797 года регистру выправка самими нами учинена, однако подаваемого в том году от старосты Филонова управителю Кузинскому о изречении крестьянином Морозовым произнесённым не оказалось.
Из числа принятых по приказанию вашего высокородия из нас секретарём Шемелиным от Барнаульской заводской конторы на прогоны денег пятидесяти рублей употреблено на платёж всего 16 рублей 4 копейки.
Советник Пётр Шангин.
Секретарь Михайло Шемелин».
Выходило, что кроме слов Филонова против Кузинского ничего не было. Мужики, которых он допрашивал, слава богу, оказались не без понятия, и знать ничего не знали, и ведать не ведали, и вообще не могли взять в толк, чего от них барин хочет.
Писчики Лебедев и Макопоков проявили изрядное рачение в помощь следствию (на службе так бы радели) и подробно обсказали что, где и когда слышали от Морозова и хотели что-то там о Кузинском сообщить, но Шангин построжился на них: «Пошто, слыша противозаконные изречения Морозова, тотчас их не пресекли и не донесли начальству, оставив сие преступление в безгласности». Притихли, ибо знали, что это не единственное их упущение по службе. Кроме того, поняли, хватило ума сообразить, что господин советник вовсе не желает, чтобы они вспоминали о какой-то Филоновской бумажке. После чего стали распространяться о Морозове менее охотно. Конечно, скажи они об этом документе, Шангин всё бы занёс в протокол, и доложил бы о них растяпах, не достойных повышения до 14 класса. А так все разошлись ко всеобщему удовольствию.
Приехав в Барнаул, и доложив о деле Чулкову, послал своего дворового человека к Герихам. Слуга всё сказал им как надо, не перепутал, и на следующий день Пётр встретил отроков на берегу пруда, но были они не одни. На берегу пруда рядом с ними сидел старый кыргыз с девочкой. Мальчики удили рыбу.
Кыргыз, похоже, был ровесником Шангина, или чуть постарше. Верно Эркемей с Айламыс, подумал Шангин.
Подошёл, поздоровался, познакомился с Эркемеем и обратился к мальчикам:
– Ну как, отроки, обжились в Барнауле?
– Пётр Иванович, дай вам Господь здоровья и премногая благодарность Амалии Карловне.
– Ну, а как Тобольск, не раздумали ехать?
– Пётр Иванович, сколько можно дармовой-то хлеб есть?
– Допустим, не совсем дармовой. Я знаю, что вы и на огороде трудитесь, и по дому. Но всё же верно, пора вам на службу определяться, а в Тобольск ехать ни к чему. Морозова, верно, определят в Нерчинск. – Шангину как-то неловко было прямо в лоб сказать Фёдору, что его отца отправят на каторгу, – а твоего отца, Стёпка, вероятно, в ссылку, а вот куда и когда – одному богу известно. Вот когда станет известно, тогда можно и ехать. А Фёдору вообще нет смысла ехать, отцу ты не поможешь. Есть место в заводской лаборатории, пока на время, а там, дай бог, определим в пробирные ученики. Ты ведь читать-писать обучен? А ты, Степан, будешь пока помогать служащим заводской канцелярии, а как только в округе освободится должность копииста, поедешь туда. Может и в другую сторону от Тобольска, но тебе придётся кормить мать и сестру, старших братьев, как у Морозова, у тебя нет. Вот так-то. Завтра с утра подходите к канцелярии, вас определят куда надо. – Чтобы никто из близ находящихся людей не подумал, что высокий чиновный человек по секретному делу подходил к детям и старику, Шангин громко проговорил – Ну, что понурились? Рыбка не клюёт? Попробуйте у того обрывчика, там не только карасики, но и лини попадаются.
