- Зря он тебе рассказал. Только мучиться, - папа уже не шепчет, говорит с тихой болью, разрывающей и мое сердце на ошметки. – Да, детка, мама больна. Очень больна. Ей осталось…
- Замолчи! Не смей! Я… я приеду сейчас, - задыхаюсь, отключаю телефон, чтобы не слышать этих гадких слов, отсчитывающих время жизни мамы, и бегу к выходу.
РАТМИР
Я всегда искал острых впечатлений. Наверное, потому и ушел в бокс – не только, чтобы выплеснуть агрессию, а в большей степени для драйва. Когда не знаешь, поднимешься ты, или твой противник с ринга. Бывает и такое: бой, нокаут, реанимация, и в лучшем случае – смерть, в худшем – инвалидность.
Люблю я кровь, удары, разбивающие костяшки кистей в месиво.
И скорость люблю. С дорогой сливаться, когда не понятно становится: где заканчивается серая трасса, и начинается горизонт.
А еще я люблю… черт, ну уж нет! Ее я не люблю! Вот только сам не знаю, зачем приехал, и смотрел, как выгружают отца из машины скорой помощи. Смотрел из-за забора, как последний лох, как она подходит к нему, улыбается, целует, а сам кулаки сжимал от злости на нее и на себя.
А затем она выбегает из дома в лихорадке, мечется взглядом, трясется даже, несмотря на жаркую погоду, и видит меня.
- Подвези меня! Скорее, поехали, - подбегает к моту, ловко запрыгивает позади меня, и всем телом в спину вжимается.
И послать бы Вику с ее приказами, столкнуть с байка, и уехать уже. Никогда не любил таких – доступных, тех, кто в первую же ночь на все согласен, кто даже не пытается по правилам играть: охотник и дичь. Вика сразу пошла со мной, сразу дала.
Наверное, не мне одному перепало.
Открываю рот, чтобы сказать, чтобы проваливала, но сам не понимаю, почему, говорю совсем другое:
- Адрес назови. И шлем надень.
- Новочеркасская сорок семь, - срывающимся голосом проговаривает Вика, и я газую.
Нашла лоха! Таскаюсь за ней, как идиот… дьявол, а ведь теперь я понимаю тех идиоток, которые после совместной ночи на что-то рассчитывали. Обычно это начиналось с фразы «Обычно я так не поступаю, я не такая, но…», и после этого «но» следовали признания, слезы, обещания.
А я и не понимал. Какая любовь, когда снимаешь девушку для одного раза? Какое будущее?
Останавливаюсь около старой хрущевки, и Вика спрыгивает с байка, даже не поблагодарив.
- Мне тебя ждать? Вика?
Несется к убогой железной двери, не слыша. И надо бы уехать, но я, как полное ничтожество, бегу за ней.
- Что случилось? Ты ушла от отца?
- Что? – шепчет, а затем нервно качает головой. – Нет, не ушла. Мне домой надо, там мама.
Дверь открыта, и мы оба входим в квартиру. А я будто в девяностых оказался: желтые обои в мерзкий цветочек, старая мебель, которой старичье гордится, и атмосфера… неприятная. Не нищета, но сильно ниже среднего.
Вика денег на родителей жалеет? Неужели ремонт не могла оплатить? Сама живет ведь, и ни в чем себе не отказывает.
Еще один неприятный штрих к ее портрету. На свою мать я, хоть и не люблю с ней общаться, денег не жалею.
- Тише, прошу тебя. Не шуми, - Вика почти беззвучно шепчет, и сама на носочках идет на кухню. Она едва ли понимает, что я с ней. Едва ли замечает.
Проходит на кухню, а я за ее спиной, как убогая тень. У шкафа, с чашкой, от которой идет пар, пахнущий травами, стоит мужчина, одетый в футболку и растянутое на коленях трико, и Вика молча утыкается ему в грудь.
Я здесь лишний.
Зачем приперся с ней?
