Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.
А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.
Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.
Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.
Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…
И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него.
Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.
И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.
Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…
– Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, – сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину:
– За то же, за что умные ругают умных.
За ошибки…
– …Вы, кажется, и без меня знакомы, – проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, – Тогда я поехал.
«Не уезжайте!» – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.
Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.
Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…
– …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Конечно, удивилась.
– А ведешь себя так естественно.
– Самое неестественное, это естественность не к месту, – разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…
Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы.
И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:
– Ты есть хочешь?
«Нет», – хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:
– Хочу, – и, кажется, облизнул пересохшие губы.
– Садись к столу – устроим скатерть самобранку на скорую руку.
Или маленькое поле чудес.
– Да, – покорно проговорил я, – Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.
А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…
Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки.
Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.
Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.
Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было – это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:
