– За едой… – девочка запнулась, переводя дыхание, и продолжила: – … пошли на станцию.
Опираясь на больное колено, в комнату вошёл дед Гаврила. Он так и остановился у порога: одна нога на пороге, а другая – в комнате. Гаврила, покачивая головой, уставился на стену и слушая чужаков испускал усмешки.
– Это кто? – кивнул за спину «в ушанке».
– Деду… – девочке сил не хватило договорить, и она села на кровать.
– Он что, чокнутый, у вас?
Никто не ответил. «В ушанке» прохаживался по комнатухе, собираясь с мыслями.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Еда в доме есть?
– Товарищ Михайлов, – тихо позвал Кузьмич, но «в ушанке» взорвался:
– Что товарищ Михайлов!? Я Михайлов?! Тех сто двадцать заморышей кормить надо или нет!? Товарищ директор!
Выпалив накопившиеся нервы, «в ушанке» оттолкнул деда и, ударив ладонью по двери, выскочил во двор. Следом вышел и Кузьмич, по пути подняв и вставив тряпичный кляп в оконный проем. Дед Гаврила, усмехаясь в бороду, ковылял следом. Уже у самой калитки им на встречу во двор вбежала женщина. От ее появления дед Гаврила даже сел на приступку, вымощенную вдоль дома, и закачал головой, но не усмехнулся, только широко раскрыл глаза, наполнившиеся тревогой.
– Кто такие? – женщина задыхалась от бега. – Что надо?
– Ты кто такая? Имя? – грубо оборвал её «в ушанке».
– Полина. Это мой дом, – взгляд женщины загорелся голодной злобой.
– Еда есть? – продолжал допрос «в ушанке».
– Нету, – отрезала женщина и, отвернувшись, быстро пошла к дому. Она еще что-то буркнула себе под нос, но «в ушанке» уловил её слова.
– Говоришь, своих бы прокормить? Значит, есть еда! А ну-ка пошли, – скомандовал он Кузьмичу.
– Остановись, Панкрат Ильич, – попытался сдержать товарища директор.
– За мной! – был неумолим «в ушанке», зорко следя за удаляющейся женщиной.
Проходя мимо Гаврилы «в ушанке» отрезал:
– Стой здесь, дед!
Чужаки по пятам хозяйки ворвались в дом. «В ушанке» снова повыбивал кляпы из окон и приказал директору:
– Следи за дверью, чтоб никто не прошмыгнул.
– Что за ней следить? – раздражённо возразил тот, окинув взглядом голодных, обессиленных детей. – Кто тут в состоянии прошмыгнуть?
– Муж есть? Где он? – гаркнул «в ушанке» в самое лицо женщины.
– Не знаю, – ни один мускул не дрогнул на её лице. – Уехал, а куда, и не знаю.
– Давай, доставай еду, нам некогда тут с тобой валандаться.
– Нету, – с вызовом выпалила Полина и зло сверкнула глазами. – Этих ты мне кормить будешь?
– Сколько у вас детей? – равнодушным тоном поинтересовался Кузьмич. Он не смотрел ни на женщину, ни на перепуганных детей. И вопрос задал, только чтобы напомнить «в ушанке» о том, что семья многодетная, и разжалобить лютующего товарища.
– Все тут. Девять, – с надеждой в голосе произнесла женщина.
– Ты что либеральничать вздумал! – взревел «в ушанке», поняв, куда клонит директор. – Либеральными намеками саботируешь! У меня в обозе сто двадцать полуживых сирот войны и восемнадцать подохших от голода.
– Я тоже отвечаю за обоз, – попытался возразить Кузьмич, но «в ушанке» оборвал его на полуслове.
– Ответишь! За либерализм ответишь сполна! А пока я отстраняю тебя… – «в ушанке» не договорил. Его остановил жесткий взгляд директора. «В ушанке» стало не по себе, он немного успокоился: – Ты пойми, мы за эти восемнадцать трупов ответим, а если добавится еще, то даже не знаю, что будет.
– Делай, как знаешь, Панкрат Ильич, но жизнь на жизнь не самая удачная мена, – со злостью скомкав фуражку, Кузьмич вышел из дома.
