– Я тебя накормлю! – шипел он в разбитое лицо женщины.
Неизвестно чем бы все это закончилось, если бы на помощь женщине не кинулся Кузьмич, пришедший в себя. Сильным ударом он откинул «в ушанке» в снег.
– Панкрат Ильич! Успокойся! – заорал он, потрясая головой, шумевшей от ударов. – Пойдешь под суд! Я этого так не оставлю!
Но «в ушанке» не собирался сдаваться. Между мужчинами завязалась потасовка. Крепко сцепившись – один призывая успокоиться, а другой безумно рыча – мужчины катались по земле. Сколько бы это продолжалось, кто бы победил, неизвестно, но неожиданно кто-то позвал:
– Товарищи! Может, хватит безобразничать?
Крепко держа друг друга за грудки, борющиеся все-таки обернулись и увидели у ворот группу мужиков, зло взирающих на происходящее. Рядом с ними, переминаясь с ноги на ногу и посмеиваясь в бороду, стоял дед Гаврила.
– Все! – отрывая от себя руки Кузьмича, рявкнул «в ушанке». – Ты! – поднимаясь с земли, показал он на верзилу среди глазеющих. – Иди за мной. И ты за мной, – коротко бросил он директору, сидящему в снегу и тяжело дышащему.
Оба чужака и верзила следом направились в кладовку. «В ушанке» уложил в два мешка оставшиеся банки с мясом. Затем достал мешок с кукурузой.
– Этот мешок бери ты, – показал «в ушанке» директору. Тот молча повиновался и, волоча мешок, удалился. – Возьми мешок и ты, – приказал «в ушанке» пришедшему с ними верзиле. Мужик был в овечьем кожухе без рукавов, видно, рукава уже сварили, подпоясанном какой-то старой веревкой. Он стоял в дверях, насупившись и тоскливо наблюдая за чужаком.
– Нет, ничего я не буду брать, – глухо сказал мужик, глядя в глиняный пол, – не могу я оставить детей голодными, – и взгляд его зло сверкнул. – Шел бы ты, мил человек, подобру-поздорову.
«В ушанке» зло сплюнул, кинул мешок с кукурузой на плечо, а мешок с банками – под мышку и, оттолкнув верзилу, вышел, на прощание процедив:
– С тобой, мы еще разберемся.
Двор вмиг опустел. Следы произошедшего безобразия быстро скрывали сумерки. Дед Гаврила, прикрыв овечьим тулупом дочь, поглаживал её по спине, примостясь на корточках рядом с лежащей в снегу женщиной. От холода Полина продрогла, и её начинало колотить.
– В дом надо, Полюшка, – позвал дочь Гаврила, но та не ответила, а молча встала, подбирая из снега платок.
– Кто это? – одними губами спросил Гаврила, за руку останавливая дочь.
– Тихо, – резко одернула отца Полина. Она и сама замерла, вслушиваясь к звукам с улицы, пытаясь угадать, на что похоже странное попискивание или мяуканье, но голодное село молчало.
– Показалось, – оправляя одежду, проговорила она, и стала пристально всматриваться в снег вокруг.
– Я все собрал дочка, – тихо сказал Гаврила, продолжая прислушиваться. – Там, все в кухне, в тазу.
В этот момент снова кто-то запищал, и уже более отчетливо было слышно. Отец и дочь замерли, стараясь угадать место, откуда доносились звуки.
– Из магазина, – одними губами проговорил Гаврила.
– Коты, что ли? – неуверенно предположила дочь.
Звуки не повторились, и Полина направилась в дом.
– Пойду, погляжу, – засобирался отец.
– Тьма кромешная, чего увидишь? – вдогонку возразила дочь.
– Ночь звездная. Да и луна светит, разгляжу, – Гаврила решительно отпирал калитку. – А нет, так тому и бывать.
Полина укладывала спать полуголодных детей. Отец вернулся и тихо направился прямиком к иконе, лампада которой стала сильно потрескивать, как будто зная, с чем пришел старик. Гаврила, на ходу нашептывая молитву, размашисто перекрестился и поклонился в пол. Окончив молитву, он сел на край кровати и принялся причитать и словно обезумевший, мотылять ногами.
