Бессонные ночи в Андалусии - страница 22

Но так не случилось. Мы поженились, однако некое подобие равновесия в наших уже, можно сказать, сложившихся отношениях было взорвано в первую же брачную ночь. После регистрации мы сразу поехали в Прибалтику, Юрмалу – очень популярное тогда среди москвичей место отдыха. Прошло столько лет, но и сейчас, когда еженедельно вещают оттуда «юморины», и огромный зал дружно хохочет над незатейливыми шутками, я вспоминаю свою боль унижения. А Ниночка, наверное, вспоминала свою собственную. Дело в том, что я в этот пресловутый «медовый», месяц (который у нас сократился до пяти постыдно-безумных ночей), проявил свою полную несостоятельность как мужчина. Это с точки зрения Ниночки. Но я продолжаю считать, что если бы она хоть как-то помогла мне, тем более что у нее уже был опыт, если бы она была более терпимой или тактичной, то у нас, у меня, все бы получилось. Наверняка она и раньше догадывалась о моей неразвитости в плане секса. Тогда она вполне в этом убедилась. А я ведь столько лет мечтал о близости с ней. Но, едва коснувшись ее тела, так и не произведя никакого акта, я просто в изнеможении отпадал и даже засыпал на несколько минут, крепким объятьем прижав Ниночку к подушке. И так повторялось несколько раз за ночь и каждую ночь. Я просыпался от жуткой брани, крика и даже истерики. Ниночка, с трудом освободившись от моих рук, сцепивших ее шею, плечи и грудь, трясла меня, била худенькими кулачками и сквозь слезы рычала: «Удав толстокожий, ты чуть не задушил меня опять. Урод, импотент долбанный. Сделай же что-нибудь, я не могу так. У тебя же есть руки, язык. Ну сделай, ну помоги мне, я не могу больше так». Но я и понятия не имел, что и как можно делать руками или языком. Я просто не понимал ее, а она ничего мне не объясняла, даже не предполагая, что здоровый почти тридцатилетний мужик может быть настолько несведущим. Она обвиняла меня в особого рода извращенности, в садизме, эгоизме и еще в черт знает в чем. «Ну, хоть говори что-нибудь, – призывала она меня ночью. – Ты хоть знаешь, что женщина любит ушами, ей надо говорить, ей надо слушать, урод, скажи хоть что-нибудь, скажи самые нежные слова или самые грубые, но скажи». Но я молчал, молчали и мои неумелые руки. Я даже целоваться, оказывается, не умел. Плотно сжав губы, дрожа от страсти и желания, я как к иконе прислонялся к ее пылающему рту.

Мы вернулись в Москву. Я все так же уходил из дома в семь утра, чтобы добраться вовремя на объект, а она все так же приходила домой за полночь, никогда не объясняя, где и с кем была. Да я и не спрашивал. В моей речи почти не бывает вопросительных или восклицательных интонаций. Ниночка всегда повторяла, что говорить со мной еще неприятнее, чем скрести мелом по бумаге.

Как-то я ей сказал, что, едва научившись говорить, я потерял эту способность, и лет до семи только нечленораздельно мычал или с трудом выговаривал односложные слова, не в силах произнести целую фразу или предложение. Рассказал, как некий курьез, но она отнеслась к этому очень серьезно, и это был тот редкий случай, когда мой рассказ ее заинтересовал. А дело в том, что я родился в Харькове за четыре года до войны. Нас у матери было трое: старший брат, я и младшая сестренка. Когда начали бомбить город, мать вместе со своими родственниками, соседями, с сотнями других людей ринулись из города, стараясь где-то найти укрытие от бомбежек. Часть этой людской лавины двигалась вдоль шоссейной дороги, другая – вблизи железнодорожного полотна, надеясь в обоих случаях сесть на проходящий транспорт. Но ни грузовых машин, ни поездов, посланных, чтобы забрать людей из разваливающегося города, не было. Вместо этого сверху регулярно бомбили немецкие самолеты. Мать, как и другие беженцы, услышав гул приближающихся бомбардировщиков, пряталась с детьми в овражек, кювет, яму, куда угодно, чтобы спастись. Мать ложилась на нас сверху, продолжая держать в скрещенных руках годовалую Машеньку. Когда очередная бомбежка заканчивалась, мы поднимались и бежали дальше, оставив на дороге или в поле тех, кому не повезло. Я так никогда и не узнал подробности нашего долгого пути к спасению и гибели сестренки: мать не возвращалась к тем событиям. Я только помню, что, когда мы добрались, в конце концов, на поезде, до уральской деревушки, где нам предстояло прожить всю войну, обнаружилось, что я разучился говорить. Я и в школу пошел только с восьми лет, когда ко мне вернулась способность хоть как-то связно произносить целые предложения. Гуманитарные науки давались мне с трудом. Гораздо легче и интереснее было решать математические задачи, разбирать физические законы или составлять цепочки формул химических реакций. Я без особого труда выигрывал всякие конкурсы по математике среди школьников, а по оценкам в аттестате и фактическим знаниям вполне мог бы поступить в любой вуз Москвы или даже в университет. Но оказалось, что это было не так или не совсем так. Доступ в институты, связанные с теоретическими проблемами физики или с прикладной наукой, вовсю работающей на армию или космос, для лиц с пятым пунктом в анкете (национальность) был резко ограничен. Я не стал бороться и добиваться, а легко поступил в обыкновенный политехнический институт, где нашел прекрасных преподавателей и замечательных друзей.