Он продолжался до того момента, когда она, немощная, лежа на больничной койке и глядя на меня, прошептала едва слышно: «Ты победил, Удав. Я, кажется, почти люблю тебя». Некрашеные седые волосы с остатками рыжины разметались по подушке, лицо, губы, глаза – все было одного и того же цвета тлена. Слезы, видимо, непроизвольно, стекали по впалым щекам. И казалось, что под тонким больничным одеялом вообще не было тела. Она таяла на глазах. Услышав ее признание, произнесенное впервые за все десятилетия нашего знакомства, признание, которого я так хотел в молодости, так ждал в последние годы, услышав это признание, я окончательно понял, что она умирает. Ее гордость была сломлена, воля подавлена, ее ощущение превосходства, презрение ко мне, – все исчезло перед напором наступающего безвременья. А она продолжала шептать: «Да, да, я люблю тебя». Я закрыл ей рот рукой, я хотел остановить это ненужное признание, звучащее как доказательство ее ухода навсегда. Мою ладонь чуть щекотало ее слабое дыхание, я даже ощутил кончик горячего языка на своей коже. И неожиданно я содрогнулся от сумасшедшего желания любить ее сейчас, в эту минуту. Я ее хотел так же страстно, сильно как в юности. Вся моя плоть поднялась навстречу этому желанию. Мне было больно, сладко невыносимо. Я впервые в жизни ощутил ту самую мощь мужской потенции, о которой мне приходилось читать или слышать, к которой столько раз гневно взывала Ниночка. И я сознавал, что это последний в моей жизни всплеск сексуального влечения. Да и вообще все последнее в моей жизни. Я же всегда знал, что мы умрем с ней в один день. Я посмотрел на нее: она смеялась. «Ну, наконец-то, – прошептала она. – Ты стал настоящим мачо. – А потом, отвернувшись к стене, добавила: – Как же я от тебя устала. Ты – удав, кольцо. Ты душишь меня». И закрыла глаза. Я наклонился к ней, обвил руками ее плечи, шею, грудь и застыл так, наслаждаясь оргазмом, чувствуя ее тело, ощущая, несмотря на болезнь, все тот же пьянящий для меня запах, и заснул на несколько минут, как это было и раньше со мной.
Признаюсь, не помню, не заметил, не знаю точно, в какой момент она умерла. Я просто полулежал рядом, на кончике ее кровати, головой на ее подушке, не расцепив своих тяжелых объятий на ее тонкой шее и плечах. Так и лежал, пока не пришла сначала санитарка, потом медсестра, врач, а потом уж приехала милиция. Была зафиксирована смерть от удушья, или асфиксии, как это принято называть в официальных протоколах. Меня задержали по подозрению в убийстве, преднамеренном или нет – должно было показать следствие. Мне наняли адвоката.
Он пытался разговорить меня, а я сидел молча, улыбался, вызывая недоумение, раздражение и справедливый гнев моего защитника. Наверняка он заметил, что я шевелю губами. Он наклонился, пытаясь расслышать, надеясь, что хоть как-то я объясню и оправдаю свою «выходку». А я неожиданно вспомнил последние строки послание апостола Павла: «…Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут и знание упразднится»…
Сейчас я закончу писать и перестану существовать. Я лягу на жесткую тюремную кровать, повернусь к стене и умру. Правда, я еще успею усмехнуться, представив, как утром в мою камеру войдет служивый и отпрянет в страхе: наверняка ему покажется, что на кровати, свернувшись кольцом, лежит огромный удав. Забавно.
