Без двойников - страница 24

Не в первый раз я слышал, как он страницами читает наизусть своего любимого Бёме, но всякий раз изумлялся – до того это бывало всегда кстати и по существу, так это работало на суть вопроса, на истину, о чём бы мы ни говорили.

Уже тогда, в шестидесятых, стал я ощущать какую-то особенную, не поддающуюся объяснениям, мистическую связь Ворошилова с Бёме – и окончательно уверился в этом уже в девяностых.

Между тем Ворошилов, явно волнуясь, продолжал:

– Как ещё говорил мой любимый Якоб Бёме? Слушай. Он говорил так: «Что остаётся ещё скрытым? истинное учение Христа? нет, но философия и глубокая основа Божия, небесное блаженство, откровение о сотворении ангелов, откровение о мерзостном падении диавола, откуда происходит зло, сотворение мира сего, глубокая основа и тайна человека и всех тварей в сем мире, последний суд и изменение сего мира, тайна воскресения мёртвых и вечной жизни». – Теперь Ворошилов говорил отчётливо и просто. – «Это будет раскрыто в глубине в великой простоте; почему не в высоте, в знании и искусстве? чтобы никто не мог хвалиться собою, что он это сделал, и чтобы тем самым разоблачена была и обращена в ничто гордыня диавола. Для чего Бог делает это? по своей великой любви и милосердию ко всем народам, и чтобы показать этим, что отныне настало время возвращения того, что утрачено, время, когда люди будут созерцать совершенство, и наслаждаться им, и ходить в чистом, светлом и глубоком познании Бога».

Он закончил своё вдохновенное цитирование и умиротворённо произнёс:

– Вот поэтому – «Добрый пастырь».

Сейчас, в конце февраля девяносто девятого года, на самом краешке двадцатого столетия, хорошо помнящий, что именно цитировал Ворошилов, я всё-таки вынужден открыть «Аврору» Бёме и выписать из неё нужные слова, чтобы быть предельно точным.

Ворошилов же, когда на него «находило», в рытье в книгах, дабы подтвердить свои мысли, совершенно не нуждался.

Память у него была уникальной.

Всё прочитанное и хорошо усвоенное откладывалось в ней навсегда.

Точно так же, как и Бёме, он в наших с ним беседах множество раз цитировал, запросто и щедро, своих любимых Данте, Шекспира, Мильтона, Блейка, Хлебникова, Библию – особенно ветхозаветных пророков, а также русских, западных и восточных философов, тексты современные и ведические, – всё, что было кстати, что приходилось к слову, и диапазон его познаний был необозрим.

Его даже пробовали проверять, следя за его цитированием с раскрытой книгой в руках, и только поражались – всё он говорил как по-писаному, абсолютно верно.

– Ворошилов столько книг прочитал, и всё помнит. Не то, что я! – вздыхал Володя Яковлев. И добавлял: – И сам он умный!..

Тогда, в конце февраля шестьдесят девятого года, взаимная приязнь, общие интересы, взаимопонимание, и даже тот непреложный факт, что оба мы, люди в своей среде известные, были, тем не менее, людьми не московскими, не москвичами, а приезжими, и остро чувствовали свою «немосковскость», свою непохожесть на окружавших нас коренных столичных жителей, с их широкими замашками, апломбом, панибратством, алкогольной удалью и всякой прочей «хемингуэевщиной», нас не просто сблизили, а сплотили.

Это была – настоящая дружба.

Это было – подлинное общение, духовное, творческое. Выражаясь определённее – подлинник, оригинал, а не подобие, не суррогат.

Поистине всё хорошее бывает один раз.

Но что же делать!