Без двойников - страница 28

По ещё не расставшейся со своими деревянными домами, уже отчасти перемешанными с бетонными коробками, вроде и столичной, но и немного провинциальной Марьиной Роще, где, как абсолютно всем, по всей округе, это было известно, ещё сравнительно недавно любопытствующий американский писатель Стейнбек, залётный гость, изрядный выпивоха, вознамерившийся побродить по старому району русской столицы, заглянул случайно в гастроном, и увидел там двух мужиков, напрямик спросивших его: «На троих будешь?» – а потом, сообразив, что перед ними иностранец, на пальцах объяснивших ему, что позарез нужен всего-навсего рубль, и весело принявших от него этот необходимейший рубль, и быстренько приобретших на образовавшуюся трёшку желанную бутылку водки – и к ней даже, в умеренном количестве, конечно, скромную закуску, то есть краюху чёрного хлеба и плавленый сырок «Дружба», и уведших иностранца с собой, за гастроном, во двор, и там распивших бутылку на троих, и закусивших, чем Бог послал, а потом и закуривших, и увидевших, что их собутыльнику-иностранцу такая процедура явно по душе, и снова скинувшихся с ним на троих – и добавивших, а потом ещё разок скинувшихся и добавивших, а потом ещё раз, и ещё много, много раз, уже за счёт кореша-иностранца, которому очень уж понравились и русская водка, и общение с простым народом, задушевное, надо сказать, общение, не то что где-то там, неведомо где, в какой-то там, хоть и капиталистической, хоть и сытой, как говорят, да всё одно вшивой Америке, о чём и высказано было без обиняков заезжему писателю – и с чем он, надо заметить, почему-то охотно согласился, и позже, когда уже стемнело, а иностранец, с непривычки, скорее всего, сильно закосел, бережно уложивших его на скамейке, всё в том же дворе, за гастрономом, чтобы отдохнул человек, проспался, очухался немного, а также и вовремя опохмелился, для чего за пазуху ему была заботливо, предусмотрительно засунута чекушка всё той же, столь нравящейся ему, да, видать, слишком для него забористой водки, пристроивших симпатичного заграничного человека, в доску своего, несмотря на его американское происхождение, парня, мужика что надо, на вполне понятный для всех выпивающих людей отдых – да и разошедшихся восвояси по своим домам, – а Стейнбек мирно спал – и разбужен был милиционером, и на его резонный вопрос, кто он таков, приподнимаясь со скамейки и ощутив у себя за пазухой оставленную ему на опохмелку русскими собутыльниками чекушку, а, следовательно, из полусонного и раздражённого сразу же придя, как по волшебству, перемахнув в хорошее настроение, как-то умудрился на смеси английского и русского языков объяснить стражу порядка, что он – известный американский писатель, – на что милиционер, приветливо улыбаясь, сказал: «А-a, Хемингуэй!» – и потрясённый услышанным, ревнивый Стейнбек, на духу не переносивший имени своего литературного соперника, мгновенно вскочил со скамейки в совершенно пустом, ночном дворе – и, прижимая рукою к сердцу заветную чекушку, в ужасе бежал от грамотного, разбирающегося в американской литературе, приветливого, вежливого, хотя и несколько опешившего от подобной прыти русского милиционера, бежал из Марьиной Рощи, с её традиционным русским обычаем распивать на троих, бежал – потому что здесь, оказывается, любят и знают не его, а Хемингуэя, бежал – в ночь, наверное – прямиком в свою Америку, – и никогда больше о нём, помимо смутных воспоминаний у местных жителей – о случайной, хотя и обильной выпивке на задворках всем известного гастронома с американцем-писателем, ничего уже не было слышно, по всем закуткам и проездам приземистой и раскидистой, домашней, бревенчатой, блочной, столичной Марьиной Рощи, но всё же и провинциальной, какой-то полуокраинной, хоть недалеко от центра, а всё-таки деревенской, давно обжитой, привычной, где, в силу обстоятельств, находились мы втроём, гулял резкий ветер, и на улице стоять было холодно.