Без двойников - страница 29

Вот и устроились на время в подъезде.

Выпили, закусили.

Настроились на поэзию.

В те времена стихи всюду в Москве звучали в основном в авторском устном исполнении – и куда реже читались людьми с листа, наедине с текстом.

Почему-то практически всеми стихи хорошо воспринимались с голоса.

Наверное, сказывалась традиция.

Сейчас всё не так.

Сейчас сидишь дома, берёшь с полки книгу друга и читаешь.

Благо многое издано.

А тогда до печатного станка нашим писаниям было ох как далеко.

Да и не больно-то нуждались мы, честно говоря, в этих самых изданиях.

У нас было общение – вещь незаменимая.

У нас была – своя среда.

Итак, я прочитал несколько стихотворений.

Бутылка была перед этим выпита на троих, рядовой портвейн, дёшево и сердито, – и упрятана от греха подальше, пустая, вместе с гранёным стаканом, в сумку.

Читал я в прежние годы, закрывая глаза, чтобы сосредоточиться, и во время чтения всегда как бы заново создавал стихотворение, переживал его заново, втягивался и, судя по всему, входил в некое трансовое состояние, поэтому, уходя в себя, вглубь, я не мог видеть того, что происходит вокруг.

Открыв глаза, я увидел реакцию Ворошилова на моё чтение.

Надо было возвращаться в реальность.

Ею были незнакомый подъезд и взволнованные лица моих товарищей.

Услышав ворошиловский вердикт, мы с Леонардом слегка оторопели и переглянулись.

Игорь же молчал, как человек, изрекший непреложную истину, и только по-старомодному, церемонно, пожал мне руку.

Без сомнения, он считал, что сказал всё, коротко и ясно. Чутьём я понимал правоту и подлинность его мнения. Смущала только формулировка.

Ворошилова же она совершенно не смущала.

Он был растроган, он высказался так, как считал нужным.

И лишь почти через тридцать лет, от одного своего старого приятеля, крупного киевского физика, теперь живущего и успешно работающего в Испании, но наезжающего иногда на родину и, по непреодолимой тяге, в Коктебель, услышал я, рассказав ему эту историю, что, оказывается, у испанцев аналогичное высказывание – высшая похвала.

Если очень что-то понравилось, душу затронуло, на сердце легло, взволновало, и чувствуешь его значимость – то оно именно с яйцами, то есть жизнетворное, с жизненной силой.

Я не сообразил дословно записать испанское выражение, но при некотором желании, полагаю, это несложно сделать.

Уточню у приятеля-физика.

Ворошилов этого, разумеется, не знал.

Не знал, что далёкие от Москвы испанцы как же, как и он, выражают своё одобрение и восторг.

Его, в чём я вскоре много раз имел возможность убедиться, просто-напросто вела, как и всегда, его феноменальная интуиция.

Расставаться нам не хотелось.

В подъезде появились возвращающиеся с работы, обременённые авоськами, усталые, искоса поглядывающие на нас, неизвестно откуда здесь взявшихся, непонятно кого из себя представлявших и неведомо что на уме держащих, простые советские граждане, обитатели холодной, неуютной, продуваемой ветром Марьиной Рощи.

Мы вышли на улицу.

Следовало что-нибудь придумать, чтобы продолжить общение.

Желательно было купить ещё вина, зайти к кому-нибудь из знакомых – в такой дом, куда приходили запросто, посидеть там, в тепле, среди своих, поговорить не спеша.

Что могли мы, трое типичных представителей подпольной культуры, как сейчас говорят, а проще – богемы шестидесятых, что, собственно, могли мы, нищие, хотя и вдохновлённые нашей встречей, придумать?