А затем он лениво лег передохнуть прямо перед Сониной калиткой.
– Вот вам к чаю, – сказала мама, протянув сверток.
Чарлик облизнулся, сел, высунув язык, а потом лег, положив свою красивую голову на вытянутые вперед лапы, и завилял хвостом.
Соня вдруг покачала головой и сказала:
– Гляньте-ка на него! Что, пес, тоже блины любишь? Я тебя не ругаю, я за тебя беспокоюсь. Цапнешь кого-нибудь, и будет тебе арест, а хозяевам – беда! А жизнь арестанта не жизнь. Я по молодости тоже собачек любила, да только Воркутлаг эту любовь, как пыль тряпкой, стер.
В это время Чарлик закрыл свою морду правой лапой, и Соня рассмеялась.
– Ишь ты, вот так собака, такую и собакой-то называть – ее оскорблять!
Чарлик совсем осмелел, встал на задние лапы, а передние положил на калитку. Я сказала:
– Он еще маленький, он со мной в школу будет ходить. Мы скоро учиться начнем.
Так и получилось. Мы с Чарликом ходили в школу и каждый день умнели. А Соня, когда нас видела, спрашивала:
– Всё ходите? Еще не научились? Всё еще учитесь?
Я отвечала, что ходить еще долго, и часто показывала, как Чарлик умеет считать от одного до трех, если ему показывать нужное количество яблок или груш, а лучше котлеток. Такие показательные выступления Соне нравились, и она нам с Чарликом всегда что-нибудь давала, приговаривая с хитрым видом:
– От каждого по его способностям, каждому по труду!
Мне так нравились эти слова, что однажды я повторила их моей учительнице, когда она меня похвалила за аккуратно протертые от пыли комнатные цветы в классе, мне тогда было восемь лет. Правда, потом она зачем-то вызвала в школу моего папу и долго с ним беседовала. Так я узнала, что хорошо уметь красиво говорить, но лучше уметь красиво молчать.
Моя бабушка сразу поняла, откуда «дул ветер», поэтому в наших выступлениях с Чарликом и посещениях Сони наступил кратковременный перерыв. Мне было непонятно, почему не следует заходить после школы к ней в гости «погреться»? Ведь «не следует» это вовсе не «запрещено». Тем более что Соня обещала мне рассказать интересные истории про «вурдалаков», как только я подрасту. Ждать у меня не было силы воли, но и ослушаться папу я не могла. Поэтому теперь мы общались с ней «лавочно», как она говорила. Когда мы шли после школы и она была возле дома, минут десять «лавочных» разговоров вполне хватало, чтобы на ее лице появлялась улыбка.
Так длилось недолго, потому что папа решил, что запрет на общение с умным человеком вредит моему характеру. Наверное, он понимал, что не было ничего плохого в том, что Соня так меня любила. А любила она меня и моего Чарлика искренне и всем сердцем. Помню, как она сказала бабушке Мине:
– Знаешь, дорогая, я чувствую, что твоя озорная обезьянка Милка и ее ручной чертик забрались все-таки в мою душу, а я уж думала, что нет там места для счастья и радости.
Бабушка обняла ее нежно (как умела только она), как большим крылом, и ответила:
– Вот видишь, я была права: возраст чувствам не помеха! Всему приходит время. Время страдать и время любить!
После этого случая бабушка поговорила с папой, и он окончательно снял «запрет» на мою дружбу с Соней. Не следовало папе так уж стараться исполнять поручение учительницы. Это я так думала. Соня – добрая и хорошая!
А потом, в сравнении с ней учительница была «слабым ростком цивилизации», так сказала моя бабушка.
Кстати, Соня под настроение сочиняла стихи. Только она их никому не читала, а записывала на французском языке в толстую тетрадь, сшитую вручную из нескольких тонких тетрадок.
