— Диски ватные у тебя есть? — кидает в мою сторону измученный взгляд, а я недоуменно морщусь.
Запрокинув голову, Лазарев протяжно вздыхает, а затем выпрямляется и трясет передо мной маленьким вытянутым целлофановым пакетом.
— У Олега кончились, — поясняет он.
Отмираю. Кидаюсь к сумке и быстро выуживаю искомое.
Лазарев выхватывает из рук и, кивнув в благодарность, исчезает за неизвестной мне дверью под лестницей. Через минуту раздается шум воды.
Миллиард вопросов в моей голове растягивают время до бесконечности. Я не жажду общения с Лазаревым, но почему-то ощущаю за него беспокойство.
Мы никогда не дружили. Он встречался с Катей и был лучшим другом Олега. Наша единственная связь разорвалась в день, когда он влез в наши с Шершневым отношения.
Но сейчас, как бы не казалось странным, я ощущаю беспокойство. Мне любопытно, что произошло, но не только.
Лазарев выглядит очень паршиво.
Глупо отрицать — меня это волнует.
Чтобы занять себя, мчусь на второй этаж за ведром и тряпкой. Грязь, смешанная с кровью и снегом, слишком быстро растянется по дому, а я люблю чистоту. Закончив с полом, я все же решаю подогреть чайник. Сутра я так ничего и не ела.
В очередной раз даю себе подзатыльник.
Обвиняю Шершнева в безответственности, а сама?
В больнице говорили, что сегодня должно прийти все необходимое, а я так нагло нарушаю режим.
Кладу ладонь на живот и нежно поглаживаю. От него по всему телу растекается тепло, подобно нагретому солнцем пляжному песку. Оно обволакивает все тело в уютный кокон и тревожный барабан внутри, наконец, умолкает.
Прости, малыш. Папа исправляется, и мама исправится.
Женя появляется из ванной тихо, без всяких заявлений. Молча садится за стол и утыкается в уже остывший чай. Вглядываюсь в его лицо. Без кровавой корки, оно выглядит лучше, но все равно видны синяки и многочисленные ссадины.
Взгляд сам сползает на его руки. Исследует костяшки пальцев и тонкие длинные пальцы. Я помню их еще заляпанными графитом. Сейчас они выглядят идеально.
— Ты даже не сопротивлялся? — недоуменно сталкиваюсь с его потухшим взглядом.
— С чего ты взяла? Ты просто не видела того парня, — усмехается Лазарев знакомой цитатой.
Но его глаза не улыбаются вместе с ним. Они остаются холодными, покрытыми затертой ледяной коркой. А под ней то и дело мелькает огонек безумия.
Я не понимаю, что происходит. Лазарев никогда не был слабаком. Защищал Олега, всегда мог постоять за себя.
Но что-то изменилось.
— Твои руки, — киваю. — Ты точно никого не бил.
— Иногда насилие — не выход, — вновь отшучивается Лазарев и прячется за кружкой.
— Женя, — строго говорю я и отставляю в сторону чашку. — Если ты мне ничего не скажешь — я вызову скорую.
— Мне нечего говорить, — пожимает плечами Лазарев и отворачивается.
— Почему ты не защищался? — с нажимом повторяю я, не отводя взгляда от блестящих радужек.
Мы смотрим друг на друга в упор. Я — с нажимом, Женя — равнодушно. Но чем дольше затягивается молчание, тем ярче разгорается что-то в глубине его зрачков. Я вижу, как трескается покрывающий их лед и мне становится страшно.
Кажется, что пламя вот-вот вырвется наружу и выжжет дотла все вокруг.
Но Женя моргает и, вздохнув, отводит взгляд.
— Потому что я не могу ударить своего отца, Лен.
12. Глава 12
Александр Самуилович очень любил единственного сына.
На каждом интервью он, человек железной воли и стального характера, нежно улыбался и незаметно прикасался к уголкам глаз, стоило завести речь о Лазареве младшем. Он раздувался от гордости, когда речь заходила о Жениных победах, и старательно отстаивал каждое его поражение.
