— Доброе утро, — поздоровалась она сдавленно.
— Доброе утро.
Елена сделала шаг, привычно встала ко мне спиной, нажала на кнопку первого этажа. Я находился позади и рассматривал её впечатляющую талию и красивый изгиб бёдер, варварски стянутых уродливой коричневой юбкой, которая пыталась скрыть всю возможную красоту этого тела. Быть может, Лена сознательно хотела изничтожить свою сексуальность, дабы перевозбуждённые старшеклассники не домогались её на переменах и не пускали жадные слюни во время уроков. Однако, на мой взгляд, она явно перестаралась и напротив выставила сексуальным то, что не должны быть им по определению — свою недоступность и зажатость. Потому из всех моих соседей с наибольшим удовольствием я ехал в лифте вместе со скромной учительницей, застенчиво поправляющей свои ужасные очки и одёргивающей свои отвратительные бабские костюмы.
Даже в такую жару она не сняла пиджак, не выбрала юбку покороче, не расстегнула пару пуговиц на белой блузке. Оттого её тело полыхало ароматом парфюмерии и пота. Я смотрел на её бледную шею, на рыжий локон, нагло проникший за воротник, будто мелкий сорванец, которому не терпится узнать, что у женщин под одеждой.
— Такая жара сегодня, — ни с того ни с сего проговорила Лена.
Обычно она держала рот на замке и старалась минимально контактировать со мной. Вряд ли я её по-настоящему пугал. В разновидностях мужских лиц моё лицо можно было бы вполне отнести к смазливым. Скорее всего она стеснялась всех представителей мужского пола, кроме грудных детей и немощных стариков. Не понятно, как она умудрялась работать в школе, будучи настолько застенчивой.
— А мне нравится такая погода, — сказал я. — Июнь — мой любимый месяц.
— Да, хороший месяц, — зачем-то согласилась Лена, хотя по глазам было понятно, что июнь — далеко не самый её любимый месяц.
На этом разговор оборвался. Лифт проходил последние метры вниз. Лена утрамбовала грудь в папки, которые несла с собой, приготовилась к выходу.
И тут лифт встал. Не доехав до первого этажа, он просто остановился и затих. Мы тоже затихли, не сразу сообразив, что произошло. Лена с каким-то блаженным удивлением в лице принялась жать на разные кнопки лифтовой панели, но кнопки, все как одна, игнорировали её старания.
Лена обернулась ко мне:
— Кажется, мы…
— Застряли, — договорил я.
В груди у меня потяжелело. И не потому, что я страдаю клаустрофобией или же боюсь куда-то опоздать, нет. Это была сладостная тяжесть, в которой я ощущал всемогущество охотника, загнавшего свою жертву в укромный угол. Отныне я мог полновластно решать, что делать с тем временем, что мы с Еленой проведём в заточении. И я едва не заулыбался своим мыслям.
Кнопка аварийного диспетчера давно и известно была сломана. Но я всё же попытался изобразить порыв, что хочу достучаться до помощи. Лена смотрела на меня во все глаза, пока ещё позволяло освещение, а затем свет погас. Мы остались в кромешной тьме.
— Господи… — пролепетала бедная учительница. — Какой кошмар…
Я немного различал её силуэт в темноте. Это позволило мне максимально приблизиться. Я находился в считанных сантиметрах от её затылка.
— Вы боитесь темноты? — вкрадчиво, низким, почти утробным голосом спросил я.
Она вздрогнула.
— Да… Наверное, да.
— Не бойтесь.
Я осторожно провёл пальцем вдоль шва на спине её пиджака. Она вряд ли смогла бы почувствовать это физически — слишком уж много на ней было одежды, а касание произошло едва ощутимое. Однако лишаясь зрения или любого другого органа чувств, в человеке обостряются все остальные чувства. Взамен глазам усиливаются обоняние, слух и проприоцепция. Человек становится подобен змее, которые видят окружающий мир довольно смутно, но имеют о нём доподлинное, детальное представление, опираясь на мелкие вибрации пространства. Таким образом змеи «видят» много больше, чем люди: знают о каждой травинке, песчинке, каждом живом существе в радиусе многих метров. Точно так же и Лена прочувствовала моё движение и вздрогнула. А я мгновенно прочувствовал её дрожь.
