Она ничего не ответила. Просто взяла чашку, сделала глоток и поморщилась.
– Вы хотели знать про Викторию. Но я почти ничего не помню.
– Это ложь. Вы помните всё. Просто не хотите вспоминать.
Женщина подняла глаза. Они были тёмные, мутные, но в глубине – огрызок злости. Не к нему – к себе.
– Она раздражала всех. Не потому, что была особенной. А потому, что пыталась быть особенной. Пела громче всех на службах, носила ленту в волосах, когда все ходили с простыми косами. Плела волосы странно – по диагонали. Это сводило нашу наставницу с ума.
– То есть она не была избранной?
Женщина хрипло засмеялась, чуть не расплескав кофе.
– Избранная? Нет. Она была просто проблемной девчонкой, которая не хотела быть, как все. Это была её единственная вина.
Малек смотрел на неё, не перебивая. Иногда лучше дать человеку говорить, чем задавать вопросы.
– Родители злились. Наставница злилась. Мы злились. Не потому, что она делала что-то ужасное. Просто потому, что она напоминала нам, что есть мир за стенами. Что можно быть другим. А мы этого не могли позволить себе.
– И что с ней сделали?
Женщина посмотрела в окно, чуть передёрнулась.
– Отправили на «исправление». Это называлось «очищение». Долго молиться. Молчать. Пить специальную воду. Мы все это проходили, когда грешили. Но с ней… с ней что-то пошло не так.
– Что именно?
Она замотала головой, как будто хотела вытрясти из себя эти воспоминания.
– Я не знаю. Она начала говорить о вещах, которые никто не хотел слышать. О голосах, которые звали её по имени. Но самое страшное – она улыбалась, когда это рассказывала. Но было ли что-то еще я не знаю, я ушла до закрытия общины.
– Вам кто-то помог?
Женщина посмотрела на него, прищурилась.
– Я не собираюсь рассказывать про это.
– Понимаю, – Малек отодвинул свою чашку. – Просто я читал её дело. Там почти ничего нет. Только формальные записи. Истерические эпизоды, попытка побега, нарушения речи. Знаете, что это значит?
Женщина молчала.
– Это значит «чистка». Так делают в старых сектах и культах, когда хотят стереть настоящую историю. Чтобы снаружи никто не понял, что там происходило.
Женщина встала. Слишком резко, так что стул громко скрипнул по плитке.
– Мне больше нечего сказать.
– Вы боитесь? – спросил Малек.
Она не ответила. Просто поправила воротник, ещё раз огляделась и пошла к выходу. Малек не стал её звать обратно. Он просто смотрел, как она растворяется в сером свете улицы.
На столе осталась её чашка. На ободке – след помады. Малек достал телефон, сфотографировал, и положил чашку в свои вещи, так невозмутимо, что даже если кто-то и заметил, то решил, что это его личная чашка.
Он дождался счёт, расплатился, вышел следом. Женщины уже не было. Только мокрые следы её ботинок на тротуаре.
Малек прикурил, сделал пару шагов и сказал себе под нос:
– Значит, «очищение». Хорошо. Будем копать дальше.
***
Малек не сразу понял, когда это началось. Сначала это были мелочи: запоздалые звонки, в которых никто не говорил, только молчали в трубку. Кто-то стоял слишком близко в трамвае. Кто-то сидел за соседним столиком в кафе, не заказывая ничего, просто листая газету, которую больше нигде не печатали.
Он привык к паранойе – это часть профессии. Если ты достаточно долго работаешь с чужими страхами, рано или поздно они начинают дышать тебе в затылок. Но это было другое. Не просто паранойя, а то самое ощущение, которое бывает только в замкнутых системах: в сектах, культах, тюрьмах. Когда воздух становится липким, а взгляды цепляются за тебя даже сквозь стены.
