Коридор уходил в темноту, но в конце горел тусклый свет. Мальчик пошёл вперёд. Шаги были приглушёнными, как под водой. По стенам текли тени – они не принадлежали ни людям, ни вещам, они просто были. Он дошёл до конца коридора, и свет оказался не лампой, а книгой. Той самой книгой. Она лежала на постаменте, открытая, страницы шевелились, как будто кто-то невидимый их перелистывал.
Мальчик подошёл ближе. Буквы светились. Они больше не были словами – они стали нитями, сплетающимися в узоры. Узоры пульсировали, меняли форму, превращались в лица – женские, мужские, детские, звериные. Эти лица кричали, но звука не было.
Мальчик протянул руку, коснулся страницы. И сразу ощутил то самое тепло, только теперь оно вошло прямо в кожу, в кровь, в кости. Его сердце ударило резко, будто кто-то сжал его пальцами.
Из книги вытекала тьма – медленно, как мёд, густая, тягучая. Она обвивала его запястье, тянулась вверх по руке, пробиралась под кожу. Но ему не было страшно. Он смотрел, как она проникает внутрь, как становится частью его.
– Что ты хочешь знать? – раздался голос. Это был голос Малека, но не совсем. Как будто кто-то другой говорил его голосом.
– Всё, – ответил мальчик.
Книга захлопнулась. Тьма исчезла, коридор провалился вниз, и он снова лежал в своей постели, в своей комнате, в своей реальности.
Он открыл глаза. Сердце всё ещё стучало быстро. Ладонь горела, как после ожога. Он посмотрел на неё – на коже остался тонкий узор, похожий на строчку из книги, но на языке, которого он не знал.
Мальчик улыбнулся. Впервые за долгое время он почувствовал, что ему интересно.
Флэшбек Малека в монастыре.
Воздух в трапезной был тяжёлым и медленным, как остывающий мёд. Здесь всегда пахло дымом – копчёным, древесным, горько-сладким, въевшимся в стены, одежду, даже в воздух между людьми. Этот дым пронизывал всё, цеплялся за волосы, ложился на язык при каждом вдохе.
Длинные деревянные столы, тёмные от времени, покрытые тонким слоем воска, чтобы крошки не прилипали. Над каждым столом – простые железные лампы с тусклым жёлтым светом.
Монахини сидели ровными рядами. Они ели молча, даже жевали медленно, будто боялись потревожить тишину, которая тут была важнее молитвы. Простая еда: ломти чёрного хлеба с грубой коркой, похлёбка из чечевицы – густая, почти клейкая, с запахом лука и старого горшочка, который, кажется, не меняли со времён основания монастыря.
И – копчёная свёкла.
Она лежала в центре общей тарелки – тёмная, почти чёрная снаружи, с золотистыми потёками сока. Когда Малек взял кусочек, пальцы чуть липнули к его поверхности, а дымный аромат поднялся к лицу. Он положил свёклу на язык, прикусил – терпкость обожгла рецепторы, резкая, насыщенная, совсем не такая, как свежая. Но за ней, через секунду, пробилась сладость, словно воспоминание из другой жизни. Момент, когда солнце стояло над полем, когда чужая рука давала тебе что-то, говоря: «Попробуй».
Малек жевал медленно, вспоминая. Эта терпкость… она напоминала ожоги на ладонях, полученные в детстве, когда его заставляли держать свечу на вечерней службе. Он никогда не любил молиться, но свечи были красивыми. А боль – честной.
– Свёкла была сладкой, но после копчения приобрела терпкость, – тихо сказала одна из монахинь напротив, не поднимая глаз. Её голос был шершавым, как наждачная бумага, слишком много лет, слишком мало слов. – Как и человек – чем больше испытаний, тем крепче он становится.
