И тогда маленький человек во мне просыпался, брал в ручки топор и начинал крушить окружающую действительность. «Вам что – негде больше обсудить своих сучек! – орал маленький человек, швыряя в любителей кофе все, до чего мог дотянуться. – Пошли на хер отсюда, не видите – я ра-бо-та-ю!».
После этого в отношениях с милыми и хорошими людьми наступало некоторое оледенение. Я отказывался выполнять чужие обязанности. Это вызывало понятное недоумение окружающих: за несколько месяцев они уже забывали, что материалы, которые я писал и правил, – часть их непосредственной работы. Начинались объяснения с руководителями. В какое-то время я опять срывался и посылал на хер уже руководителей. Приходилось писать заявление об уходе. Обычно меня уговаривали работать и дальше, но я был непреклонен. Новые руководители звонили старым и «вентилировали вопрос» касательно моей личности. Хороший профессионал, отзывались обо мне прежние руководители, но неуравновешен. Новые руководители полагали, что неуравновешенность быстро лечится, и всегда ошибались. Лыко-мочало, начинай сначала…
Дольше всего я проработал в журнале «Музейное дело». Я бы там до пенсии, честное слово, работал, но наступила революция-контрреволюция, журнал сдох, а его сотрудники разбрелись сиротами по московским просторам.
Именно тогда, служа в этом неприметном издании, располагая большим запасом досужего времени и доступом к самой разной специальной литературе и музейным фондам, я со скуки прочитал эту гору литературы и пересмотрел эти гигантские фонды. И стал, без ложной скромности, весьма осведомлённым экспертом в русской живописи. Для эксперта это великая школа – фонды музея, где можно перещупать и перенюхать десятки работ одного автора. Потом его можно узнать по подмалёвку, по мазку, по любви к ультрамарину в тенях или к белилам на переходе полутонов, то есть – по мельчайшим деталям, которые схожи с деталями и характеристиками обычного почерка. Да, детали в живописи можно подделать, как завитушки и наклон в почерке, но хорошего эксперта это не обманет. А таким экспертом становятся в музейных фондах…
Набродившись по фондам, я стал более критично относиться к общественному возмущению по поводу растранжиривания культурных ценностей. Если помните, это возмущение регулярно выплёскивалось на газетные страницы и телеэкраны в первые годы после развала державы. Мне всегда хотелось спросить авторов статей и репортажей, полыхавших праведным гневом: а вы видели подвалы наших провинциальных музеев? С крысами, протекающей канализацией и плесенью?
Крысы и мыши – большие ценители прекрасного. Они любят старые книги и старые картины. Когда-то клей для фолиантов вываривали из коровьих жил, книги переплетали в свиную и телячью кожу, а краски разводили на конопляном маслице, добавляли яичный желток… Натуральные продукты, никакой химии и генномодифицированной органики.
Может быть, это и не оправдание для тех дипломированных и остепенённых жуликов, хранителей коллекций и заведующих отделами, которые распродавали и распродают музейные ценности, но картины, попавшие в частное собрание, наверняка будут целее, чем в музейном запаснике. Так лучше уж пусть хорошее полотно висит в сохранности в доме нувориша, ничего не смыслящего в искусстве, чем гниёт под присмотром кандидата искусствоведения. Во всяком случае, картина останется жить и рано или поздно вернётся к широким любознательным массам.
