Безымянное - страница 3

Личико Светлы проступало серебристыми снежинками, улыбалось Фёдору, и он улыбался в ответ, не чувствуя, как мороз грызет его голые пальцы, забирается под одежду и бледнит кожу.

Светла говорила о том, что скоро всё изменится. Пусть только Фёдор немного подождёт и побудет с ней подольше, и они обязательно встретятся. А если он захочет, то и вовсе присоединится к ней, ведь под водой так здорово! И они, конечно же, будут вместе, и никто не будет им препятствовать.

Фёдор и рад был услышать такие слова от девушки, которая так прочно заняла его сердце. Он склонился над тёмной водой, улыбаясь онемевшими от мороза губами и чувствуя, как чужие пальцы путаются в его волосах – это мороз вцеплялся в человека всё сильнее.

То, что Фёдор сгинул, приметили только после праздника, когда староста зашёл его проведать – дом встретил его пустотой и холодом, а в кузне сиротливо стояла кувалда мастера.

Вся деревня всполошилась – начали искать кузнеца, да вот нигде его следов так и не нашли. Предположили, что замёрз он где-то пьяный, ибо все видели, как душою стал он хвор. Жалели, конечно, а бабка Ефросинья сурово, без капли слезинки смотрела на сочувствующих ей людей – прервался славный род мастеров.

По весне тоже тела не нашли, вот только девки судачили, что Весенка, став полноводной и ускорив своё течение, словно говорит иногда на два голоса – на мужской да на женский. А когда снег сошёл, Весенка своего норова не умерила, но деревенских на богатства природные не обижала, а вскоре, ниже по течению, так и вовсе притоком разродилась, который сначала был маленьким ручейком, но через несколько лет тоже стал речкой, не менее полноводной, чем Весенка, правда поуже.

Бабка Ефросинья преставилась через год, в полном одиночестве – характер у неё совсем спортился под конец жизни, реку Весенку она люто ненавидела и ходить на неё перестала.

Похоронили бабку тихо и незаметно.

Разве что у тела нашли несколько речных ракушек, да вокруг рта было несколько засохших водорослей. Но деревенский люд списал это на стариковские чудачества да забыл.

А дом Фёдора вскоре развалился, без всякой на то причины.

В избе натоплено до удушливой тяжести, пахнет давно не мытым телом и травами, которые напоминают о давно закончившемся лете.

Марья сидит, щурится в свете свечи, которая слабо освещает её потрескавшиеся руки и пожелтевшую от времени книгу. Марье видно плохо, да и читает она с трудом, но она продолжает продираться через хитросплетение чёрных чёрточек, которые называются буквами.

Изба маленькая, в горнице с трудом могут два человека разминуться – печь занимает большую часть помещения, но уже остывает. Стены покрыты чёрной копотью – печь явно неправильно сложена или топится как-то не так, но Марье совершенно не важно, что когда-то белая скатерть покрыта серым налётом пепла, а «красного угла» совершенно не видно. Ей сейчас вообще ничего не важно было, кроме этой книги, страницы которой рассыпаются от ветхости.

Маленькое оконце за спиной Марьи темно и наверняка вообще не способно пропускать свет снаружи.

Марья тяжело дышит и откидывает со лба грязные сосульки волос – поднимает взгляд, скользит по тёмной форме печи напротив – она ничего не видит, полностью погружённая в свои мысли.

Сложно сказать, сколько ей лет.

Её лицо расчерчено полосами грязи, столь же грязная копна волос уродливым клубком висит на голове, а безмерная облезлая шуба скрывает её фигуру от горла до пола.