Старые коряжистые черёмухи толпились по склонам овражка. Уже отцветают, уже белым-бело под ними на земле; ветер намёл в ложбинистую тропинку вороха лепестков, легонько пошевеливает их и, подсушив на солнце, гонит в лес, под сумеречный еловый покров. Молоденькие черёмушки еще в силе, не облетают, бойко выскочили на бугры и стоят горделиво, любуясь своей стройностью и белопенной свежестью…
Лариса искала на поляне щавель, подбирала стебель к стеблю – для Серёжки, некоторые совала в рот и сочно жевала, кривясь от кислятины. Поляна слепила жёлто-солнечным блеском одуванчиков, нераскрытых бубенчиков купальницы. Над золотыми венчиками цветов монотонно гудели шмели. Посреди поляны как великаний глаз – голубое озерко, оставленное вешним паводком.
Серёжка топтался у черёмух, выбирал кисти поцветистее. Для Ларисы. Последний букет. Прислушался, как та тихонько напевала недавно исполненную Зыкиной14 по радио новую песню.
От дорог устанешь ты
И впервые
Упадёшь лицом в цветы
Луговые…
Тревожил пьянящий аромат черёмух, тревожила песня, и почему-то было такое ощущение, что скоро всё это кончится, будто живёшь последние часы, будто идёшь по судьбе своей как по недлинной улице, а впереди – обрыв, восторг, невесомость, небытие…
Может, я к тебе приду
Незаметно,
Рядом в травы упаду
Опять кольнуло его то тёмное ревнивое чувство, впервые возникшее позавчера на прощальной вечеринке, когда кто-то из приятелей намеренно и зло переврал песню: «Вы служите – мы замуж пойдём»… Острая горечь комом встала в горле, перехватила дыхание. Сердце тоскливо сжалось, потом распрямилось, как тугая пружина, часто заколотилось, отдавая тупым буханьем в виски…
Серёжка прижал сердце ладонью, пытаясь унять его резкий горячечный стук. Мысли увязливо метались на одном месте, и не было силы вырвать их из этого цепкого плена, внести успокоение в растревоженные, взвихрённые слепой ревностью думы.
Не выдержал, побежал к Ларисе. Жарким кипятком хлестнуло по глазам вывернувшееся из-за черёмух солнце, кузнечики испуганно сиганули в стороны. Порывисто обнял девушку, поцеловал в губы, и немигающе, вопросительно стал вглядываться в её удивлённые глаза, пытаясь найти в них хоть маленькое подтверждение своим мрачным мыслям, но любимые глаза правдиво, убедительно светились нежностью и преданностью. И он поверил им. Отхлынула душная тревога от сердца. Ах, какой же он дурак! Ну разве можно сомневаться в этом? Любит его Лариса, любит. А раз любит – значит, дождётся. Он облегчённо рассмеялся, чмокнул девушку в щёку, вручил ей черёмуховый букет.
– Серёжка, который час? – озабоченно спросила Лариса. Он глянул на часы.
– Да, пора домой. Надо ещё и с родителями проститься. Дома. Чтобы не провожали, не изводились тоскливым прощаньем на вокзале.
Взялись за руки, пошли к реке. Закаменевшая глинистая тропинка неторопливо вилась по взгоркам, петлисто разрезая цветастую травяную некось. Мельтешили над травами бабочки, на рыжей тропинке суетились чёрные земляные муравьи. Заслышав шаги, с осины шумно вспорхнула стайка голубых лазоревок. В резной листве жилистого вяза тоненько пробовала свой голосок славка-черноголовка. Серёжка положил руку на Ларисино плечо, та доверчиво прижалась к его боку. Склонённое девичье лицо цвело тихой молчаливой улыбкой.
Они шли по редеющему утреннему лесу, радостно вдыхали запахи влажных трав и птичьих гнёзд и всем существом своим, каждой клеточкой тела были переполнены тем светлым пьянящим счастьем, какое даёт человеку только любовь…
