Интересно же, что там написано.
Было забавно наблюдать, как она с самым серьёзным видом показывала своей подружке-игрушке, какие буквы освоила. Кукла косила своими странно разными глазами и одобрительно улыбалась. Но чаще всего Таша с ней разговаривала. Её маленькое, почти потерявшееся в золотистых локонах, упорное личико при этом светилось от счастья. Она говорила и за себя, и за Веточку, совершенно забыв, что рядом находится кто-то из взрослых, отчего Мина порой становилась свидетельницей секретных бесед.
Не далее как сегодня утром Таша трагическим шёпотом рассказывала кукле, что в доме скоро заведётся новый малыш, а ей этого совсем не хочется, ведь братик уже есть ― Митенька, зачем ещё кто-то.
– Нянюшка к нему, сказала, уйдёт, только она одна и умеет с маленькими обращаться, а меня отдаст гувернёрке. Насовсем. Потому что я выросла. Как без нянюшки жить, ума не приложу, ― пожаловалась Таша, копируя взрослую речь, ― только она меня и любит. Остальные ― нет.
– Не может быть! ― всплеснув руками, ответила она за куклу.
И тут же от себя добавила:
– Правда, правда! Вот смотри, папеньке с Митей любить меня некогда, маменьке ― неинтересно, ей больше нравится с экономкой болтать, тётечка всё болеет да по своим курортам разъезжает. У крёстной свои дочки есть…
Конечно, девочка от избыточного воображения несколько ситуацию преувеличила: вне всякого сомнения, её любили и родители, и Митя, и тётушка, и другие родственники, но очевидно, ей не хватало внимания.
Чувство ненужности Мине тоже было знакомо.
Её мать, немка по происхождению, относилась к тем родителям, для кого дети не радость, а тяжкий труд по созданию своей улучшенной копии. Требовательная, властная, она любила только себя, но через своих девочек, желая сделать их такими, какой не смогла стать сама. Отца же (русского офицера из обедневших тамбовских дворян) Мина почти не помнила, он погиб от смертельной раны, полученной в одном из сражений с турками, когда ей было восемь лет.
В её памяти остались чуть растерянный его взгляд (мать говорила, что он очень хотел сына, а родились две девочки-погодки) и беспокойные руки, отец, прижав локти к бокам, без конца крутил кольцо с каким-то крупным тёмно-зелёным камнем, надевая его то на один мизинец, то на другой. Само кольцо не сохранилось. Наверное, было продано. Ибо гибель отца лишила семью пусть и небольшого, но привычного достатка, и матери пришлось изрядно покрутиться, чтобы устроить девочек, сначала Берту, потом Мину в губернский институт благородных девиц, таковой в их городе, хоть и провинциальном, а имелся. За казённый, разумеется, счёт. Как сирот героически погибшего офицера.
В закрытом заведении, пределы которого разрешалось покидать раз в год ― на летние каникулы, Берта, общительная и деятельная, чувствовала себя вполне комфортно, а вот Мине, склонной к уединению, пришлось несладко. Но постепенно и она научилась обходиться без личного пространства, подружилась с другими воспитанницами, перестала плакать из-за бесконечных придирок классной дамы и других учителей, и уже не очень-то и хотела, чтобы учёба когда-нибудь закончилась, привыкла.
Сразу после окончания института мать оправила Берту в Тулу, где родственники присмотрели ей жениха из числа знакомых и помогли с работой, устроив девушку к одной пожилой даме, которой требовалось разобрать бумаги, оставшиеся от покойного мужа. Но сестра, довольно скоро забыв о женихе и устройстве будущего, увлеклась вдруг марксистскими идеями, точнее сказать, Лёвушкой Горским, революционером и подпольщиком, познакомившись с ним в доме своей благодетельницы. Закрутило Берту, завертело в водовороте революционных дел и страстей личных, изматывающе-сладких, никуда не отпускающих, да вот беда ― попали они с Горским под пристальное внимание царской охранки, и теперь из-за опасности ареста ездят по всей Европе ― следы путают, изредка присылая весточки родным через доверенных людей.
