– Так ведь все мученики, за веру претерпевшие. Иные в святцы не попадают.
– Теперь понятно, – тяжело вздохнул Георгий Дмитриевич. – Если имя определяет судьбу, то понятно, почему все россияне в двадцатом веке стали новомучениками. Но почему-то ни одной святой Светланы или Людмилы в святцах не попадается. Столько Арсениев и ни одного Богдана. Вам не кажется это натяжкой?
– Неправда, неправда, – зажмурил глаза отец Александр. – Святая Людмила есть, точно есть! А введение новых имен у колыбели российского христианства было насущно, как хлеб, как закладка фундамента при возведении храма.
Георгий Дмитриевич махнул рукой, как бы желая сказать, что ему есть что возразить, да ужо не будет, не в охоту.
– А в просвещенной Европе еще дальше пошли, – приободрился отец Александр, – сплошь и рядом детей Сарами, Давидами нарекают. А в Жозефине вы Иосифину не распознаёте?
– Вот тебе и просвещённая! Сплошное мракобесие…. Реферат можно писать, – проворчал Палёв и демонстративно замолчал, не желая больше подбрасывать в огонь дискуссии поленьев.
Когда они добрались до «Эль Сола», ставшего домом родным, на нижней палубе у кинозала уже были вывешены на доске акропольские снимки.
Георгий Дмитриевич нашел себя.
Иногда фотография – как третий глаз, подметивший то, что ускользает от очного внимания. Елена Гречаная была на ней деталью Парфенона, невозмутимой и естественной, как сам этот оазис древности на погрязшей в прогрессе планете. А Палёв… потерянный, сбитый с толку, был чуть развязан, выбит из колеи… Он поскорее приобрел злополучную фотографию и спрятал подальше с глаз. Порвать не поднялась рука. Елена получилась хороша. Эх, остановись, мгновенье! Ведь оно уже неповторимо, уже принадлежит прошлому не менее, чем вся эта Греция в её элладской славе.
Футляр-каюта был образцово убран: постель приготовлена ко сну, уголок одеяла отвернут, а на нем оставлена конфета: сладких вам снов, милые леди и джентльмены! Отец Александр едва успел пробормотать скороговоркой «Отче наш», а Григорий Дмитриевич разместить рогатую синюю богиню в своём алтаре, как ударил гонг, призывающий к ужину, накрытому в «Коралловом кружеве». Но громче всех гонгов трубила пустота в желудке.
Они вышли каждый из своей каюты в тот момент, когда «Эль Сол» снялся с якоря в порту Пирея, первого по величине в стране, и направился в Салоник, порт по величине второй.
Встретились за столом; Езерский хмурился, Георгий Дмитриевич сиял, как в день получки:
– Да бросьте вы дуться, отец Александр. Я ж лично ни в чем не виноват. У меня взгляд ученого. Чтобы развить его, я посвящал себя всевозможным наукам и дисциплинам. Что поделаешь, если иноземные слова иногда вскрывают суть значений и тайное делают явным.
– Бывает, – нехотя, чисто из вежливости, отозвался отец Александр. – Вот меня умиляет газета по-гречески – εφημεριδα. Эфимерида – нечто эфемерное, эфирное, летучее, несущественное. А вспомните «Правду» застойных лет, «Известия»… все казалось счастьем на века.
– Да, – Палёв открыл меню, – вот вы и сами… – он углубился в изучение невиданных яств, предлагаемых кухней.
А кухня сегодня устраивала греческий ужин, официанты по такому случаю были одеты греками: в вышитые рубашки, черные безрукавки. Из меню Палёв дедуцировал, что дольма – это почти наши голубцы, только не в капустном листе, а в виноградном. Он увлеченно читал по слогам: к пяти положенным языкам сегодня была приписка по-гречески.
