– Лады, – пробормотал Охотник, запоздало коря себя за болтливость.
И вольно же ему было во время странствий со скуки расписывать Буланко всяких книжных тварей! Конь эти рассказы в одно ухо впускал, а в другое выпускал, пока богатырь не добрался до единорогов. Чистые, прекрасные, непорочные создания, Белобоговы любимцы, да к тому же почти кони, жеребца впечатлили необычайно, но на Руси единороги пропали даже прежде Первозверей. Узнав про это, Буланыш взгрустнул и вроде бы выкинул недостижимую мечту из головы, и тут худы подсунули Слобо с его Красоткой.
Рог у серой губошлепины, впрочем, имелся, причем единственный, так что обмана никакого не было, вернее, наслушавшийся о чудесных зверях Буланко обманул себя сам. Размечтался о белой кобылице с хрустальным рогом и нарвался на развалившуюся в грязи не то свинью, не то слониху.
«Единорожица… Лучше б ее вовсе не было, – страдал жеребец. – Вот не было бы и все… Это она пахла. Свиньей».
– А ее и нет, – утешил Алеша, косясь на что-то втолковывавшего сыну Слобо. – Забудь, дружище. Попасись. Водички попей.
* * *
Вкуса знаменитой слободановой чорбы Алеша так и не распробовал, проглотил наспех сколько влезло, и помчался унимать негодующего Буланко. Оскорбленный в лучших чувствах конь то сетовал на обман, то рвался скакать, очертя голову, куда глаза глядят, то желал втоптать в грязь злополучную единорожицу, то принимался жалеть себя.
– Ее бы кто пожалел, – не выдержал в конце концов Охотник, – мало того, что страшная и в зверинец угодила, так еще и ты взъелся.
«Она себя не нюхает. Она себя не видит. Легла в грязь и лежит. Ей хорошо, а мне плохо. Зачем смотрел? Зачем ты меня к ней звал?»
– Ты сам ее повидать рвался, чуть дыру мне в голове не сделал.
«Все обман… Не хочу. Ничего не хочу. Совсем».
– Слушай, я пойду, – решил наконец богатырь, – хоть высплюсь, что ли.
«Иди куда хочешь, – дозволил гривастый страдалец, – не держу».
У лагерных костров было пусто, только на сваленных возле крайнего шатра вьюках развалилась пара караульщиков, да за повозками кто-то не то бубнил, не то порывался петь. Всего умней сейчас было забраться в шатер и хорошенько выспаться, но не хотелось, да и ночь выдалась знатная, особенно небо. Глядел бы на звезды и глядел. И думал… Обо всем и ни о чем. Еще лучше было бы вытащить гусли, душа просила, но свои вьюки Алеша отволок в слободанов шатер, не будить же добрых людей… А добрые люди сами пришли. Раздалось сопенье, и из-за темных кустов выкатилось нечто светлое, оказавшееся слонишей.
– Доброй ночи, китежанин, – выбравшаяся из темноты вслед за своим любимцем Зденка несла в руках что-то вроде подушки. – Вижу, не спишь.
– Да, не спится.
– Хорошо, что не спится. При батюшке трудно мне с тобой говорить… Я вино принесла, хорошее, старое. Много чего в Ольше оставили, а его взяли. Будешь?
– Спасибо, – так вот что у нее в руках, мех с вином. – Не хочется.
– Может, потом?
– Может.
– Я прощенья попросить, – молодая зверинщица легко опустилась наземь. Близко, но не рядом. – Зря я на тебя накинулась.
– Пустое. Слобо… Твой отец говорит, ты зверье чуешь, может, и не только зверье. С Любодаром было что-то не в порядке, и ты это поняла. Чуяла ложь, а думала, что дело в нас, китежанах. Так бывает.
– Так бывает, – тонкая рука оттолкнула сунувшегося поближе слонишу, в словно бы атласном ухе зверенка светлячком блеснула серьга. – Если тебя, маленького, укусит пес, ты, уже большой, станешь сторониться собак. В каждом из нас своя собака… Почему ты не убил лжеца?
