А сама Премила как будто нарочно обернулась к Мадине:
– Будь ласкова, девица, – принеси мне еще и холодной воды. Кадушка в сенях, а кувшин рядом.
На просьбу алырка откликнулась мигом и без возражений, но соболиные брови насупила. Ну еще бы! Лесная отшельница, сама того не зная, царицей помыкает – нахмуришься тут; к тому же Добрыня видел: на Премилу Мадина посматривает с недоверием.
Великоградец и сам остерегался безоговорочно хозяйке доверять. Обжегшись на кипящем молоке, приучишься дуть и на воду, а он в бытность безбородым дурнем-юнцом однажды поддался чарам вот таких же невинных с виду очей-озер. Что из того вышло, до сих пор вспоминать гадко и тошно. Однако никаких примет того, что попал отряд в разбойничий притон или в гости к ведьме, углядеть русич не мог, как ни старался. Правда, под потолком и у печи висели пучки сухих трав и кореньев – от них, примешиваясь к наполнявшему горницу вкусному духу, исходил острый резковатый запах. Но над притолокой, над окнами и по углам были начертаны красной краской обережные руны, и это воеводу немного успокоило. Хотя то, что их повсюду столько, выглядело странновато. Может, в дом к знахарке попали? Хорошо бы…
– Жа́льцы эти, будь они неладны, в лесу у нас расплодились так, что добрым людям от них прохода не стало, – посетовала Премила. – Муж мой с утра как раз пошел со здешним лешим договариваться, чтобы тот мерзость эту приструнил. Да задерживается что-то, беспокоюсь за него уже…
Она успела накрошить в глиняную крынку два пучка сушившихся под матицей [15] трав, залить кипятком, укутать крынку полотенцем, поставить настаиваться и теперь накладывала Терёшке на распухшую руку какую-то черную и жирную, как деготь, мазь из обливного зеленого горшочка. Его, завязанный тряпицей, Премила попросила Казимировича снять с полки над печью.
– А кто у тебя муж, хозяйка? – не удержался Василий.
– Царский лесничий. Лес-то этот, знаете, небось, – царево владение. Три года назад царь Гопон мужа моего на эту должность поставил, с тех пор тут и живем. Вдвоем. Женаты уже четвертый год, а вот деток все нет и нет… Да вы сядьте, витязи, устали, чай, в дороге.
Молодка кивнула Добрыне на скамейку у стола – тяжелую, сколоченную из светлого дерева, похожего на дуб.
– Видать, нелегко в лесу приходится? – спросил великоградец, следя за тем, как лесничиха перевязывает Терёшке руку куском чистого холста. – У вас, смотрю, в хозяйстве даже скотины нет?
– Лошадь у мужа есть, да он ее у соседей на хуторе держит. Там же мы и молоко берем, и яйца. Огород у нас – на вырубке, за ручьем, – охотно объяснила Премила. – А скотину тут не заведешь. У вас кони ведь беспокоились, когда вы к избе подъехали?
– Было дело, – настороженно кивнул воевода.
– И недаром. Про ведьму-лису слыхивали чай?
– А кто ж не слыхивал?
Премила явно говорила о колдунье, обратившей семь лет назад Прова в камень. Что ж, сойти за уроженцев Синекряжья, где про эту Чернобогову прислужницу ведомо всем от мала до велика, у богатырей с царицей, похоже, получилось.
– Вот она, злыдня, хозяйкой этой избы и была, – огорошила меж тем гостей лесничиха. – Частенько сюда наведывалась, ворожбу здесь творила втайне от чужих глаз. Остатки чар и посейчас в округе держатся, не выветрятся никак. Для людей оно не опасно, но скот, лошади да собаки чуют и тревожатся. А после того, как царь Гопон ведьму одолел, дом этот долго пустым стоял. Пока государь нам с мужем его не пожаловал…
