– А где граница? Где я и где моя природа? Что такое я в дистиллированном виде? Мы смотрим на мир через тысячи разноцветных стёкол. Вы говорите: давайте уберём стекла. Хорошо, давайте уберём. И что останется? Как выглядит абстрактное «Я», лишённое всякой окраски? Если я вижу мир в розовых или багровых тонах, кто в этом виноват: я или цветные стёкла? И откуда они берутся? Это я их вынимаю или природа сделала нас такими?
– Вы уклоняетесь от ответа.
– Я не уклоняюсь. Я пытаюсь разобраться. Если вам нужен крайний, я готов взять ответственность. Мне и сейчас хочется вспороть ему брюхо.
– Хорошо, подождите, – Танцырев молчал несколько секунд, а потом попросил: – Представьте себя сидящим на том диване. Ваша супруга Ольга танцует с Егором. Представили? Расскажите мне. Любые ассоциации.
Я погрузился в воспоминание. Розовый блик скользил по Олиной спине, превращаясь в руку Егора.
– Ревность, – сказал я. – Банальная ревность. И возбуждение. Почему-то меня это возбуждает. Как будто я ощущаю то, что ощущает он. Ощущаю через него. Это какой-то бред.
– Что вокруг вас?
– Оглушительная музыка. Воздух спрессован. Плотный тяжёлый воздух. В зале очень душно. Под потолком вращается такой блестящий шар, как на дискотеках.
– Что вы описываете?
– Это выпускной после одиннадцатого класса в школе. После смерти отца. Парни пьют водку, а девчонки красное вино. Мерцает стробоскоп. Контуры танцующих похожи на кривые деревья.
– Что произошло на вашем выпускном?
– Да ничего особенного.
– А всё же?
– Не знаю. Напился и переспал с одноклассницей. Утром обоим было неудобно. Вот и всё. Её звали Женя. Да, Женя Остапшина. Глупо получилось.
– Хорошо, Женя Остапшина. Опишите её.
– Она была племянницей нашей учительницы литературы Инги Михайловны. Мы с Женей проучились лет восемь, но я её почти не знал. Она казалась немного шальной. Может быть, в семье что-то не ладилось.
– Почему она привлекла вас тогда?
– Я не помню. Она танцевала с кем-то, я подошёл, мы заговорили. Всё как-то само получилось.
– Вы чувствовали ревность? Возбуждение?
– Конечно. Я пьяный был. Мы нашли пустую комнату с коробками, стали целоваться, а потом… Это очень плохо было, поспешно и неуклюже.
– Такая импульсивность нехарактерна для вас?
– Вероятно. Женька мне особенно не нравилась. Мне иногда хочется найти её, чтобы извиниться. Я надеюсь, она отнеслась к этому легко. У неё потом был какой-то парень.
– Какая связь между этими инцидентами: вашим нападением на Егора и случаем на выпускном?
– Я не знаю. Никакой, наверное.
– Почему вы об этом вспомнили?
– Просто вспомнил.
– Это сделали вы или не вы? Вспоминайте. Статью о «Заре» выложили вы или не вы?
Я надолго замолчал. Время сеанса подходило к концу.
– О чём вы сейчас думали? – спросил Танцырев. Каким-то образом он всегда угадывал перемены моего ума.
– Об Алисе. Она заходила недавно. Здесь нет никакой связи. Давайте прервёмся. Я правда устал.
* * *
Вечером я вышел в комнату отдыха и попросил у дежурного телефон. Тот долго копался в подсобке и безразлично протянул мне аппарат, на обратной стороне которого был яркий стикер с временем выдачи. Телефон нужно было вернуть через час.
Я вышел из комнаты отдыха, отыскал тихий угол и набрал Олю. Я был почти уверен, что трубку она не возьмёт и не перезвонит.
– Алло, – услышал я довольно быстро.
За эти годы я научился определять её настроение, и, если ждал новостей, одного Олиного «Алло» было достаточно, чтобы понять, хорошие они или плохие. Сейчас «Алло» было нейтральным и, может быть, чуть удивлённым – так отвечают, когда внезапно звонит близкий друг, с которым не виделись много лет. В этом «Алло» было и облегчение, и настороженность, и теплота, и немного усталости.
