Братерский бы сказал, что в мире происходит некий процесс, и, может быть, он похож на плавление металла перед заливкой его в новую форму. Меня вполне устраивает это объяснение за исключением того, что я ощущаю это плавление в себе, и оно выжигает меня изнутри.
Это плавление не кончится. Они уничтожают друг друга. Патриоты и либералы, физики и гуманитарии, логики и мистики. Если бы их спросили, какой частью мозга они готовы пожертвовать, что бы они ответили? Они бы не отдали и квадратного миллиметра. У мозга нет правильных и неправильных частей. Он работает как единое целое. Но здесь они готовы отсечь целое полушарие, потому что это полушарие думает не так, как они. Это даже не лоботомия – это шизофрения. Глухота одних нейронов к другим.
Я вернул телефон санитару и пошёл в палату, где у лестничной клетки наткнулся на Турова. Он спускался с третьего этажа.
– Ваши жилищные условия улучшились? – спросил он хитро, кивая на дверь моей новой палаты.
– Ну, как сказать, – ответил я неопределённо.
Турову хотелось поговорить.
– Полагаю, вас ждёт ещё несколько повышений? – спросил он, подходя ближе.
Он намекал на моё знакомство с Братерским. Я ответил сухо:
– Таких разговоров не шло.
Он оживился:
– Не шло, так пойдут. А вы сами как настроены?
Я ответил, что не думал, и стал открывать дверь. Моё нежелание говорить Туров интерпретировал по-своему и понимающе кивнул.
– Я завтра уезжаю, – доложил он. – Возвращаюсь в большой мир.
– Поздравляю, – ответил я.
* * *
Проснулся я от голоса и оживления, которое царило за дверью. Было темно.
Из-за двери неслись стуки, отрывистый смех и кряхтение половиц. Громко тикали часы. Я приподнялся и стал разглядывать циферблат, но увидел лишь серое пятно.
Лежать было жёстко. Сундук, на котором нам иногда разрешали спать, был набит барахлом, и рыться в нём строго запрещалось. Поверх сундука мама кидала старые одеяла, за ночь они сбивались и резали рёбра.
Клин света решительно бил через приоткрытую дверь. Он высвечивал висящие на стене веники и колготки, набитые луком. Лук пахнул как старый носок.
К голосам за дверью добавился звон посуды. Садились завтракать.
– Никитка, – шёпотом позвал я и толкнул его в бок. – Спишь? Эй, Кит! Просыпайся!
Он заворочался, стянул одеяло с лица и сел, рассеянно оглядываясь.
– Мама встала? – спросил он шёпотом.
Его светлые волосы торчали в стороны, словно молодой подсолнух.
– Все уже встали. Давай скорее!
Мы соскользнули с сундука и распахнули дверь. Я хотел примять его волосы, но он сердито скинул мою руку. Мы вышли в сени. Здесь стоял интересный запах, словно брёвна, из которых сложен дом, дали сахарный сироп.
– О, проснулись, сони! – услышал я голос отца. – Умываться! И порезвее, а то без вас начнём.
Отец сидел на кухне с развёрнутой во всю ширь газетой. Кит сонно пошёл к нему, но я толкнул его в сторону рукомойника. Водопровода не было: вода из алюминиевой ёмкости текла через раковину сразу в ведро. Мы слегка потолкались возле умывальника.
На кухне бабушка размешивала что-то в огромном чане, из которого поднимался густой пар. Кит сморщился, и я тоже: запах был тяжёлый и густой, словно бабушка варила старые подошвы.
– Это же грибы! – воскликнула мама, заметив наши гримасы.
– Гадость, – ответил Кит, забираясь на лавку и лениво растирая левый глаз.
– Тоже мне, знаток, – фыркнула мама.
– И выглядит как слизь, – подтвердил я.
Отец рассмеялся:
