– Слизь! Не слизь, а подлива.
– Фу, тянется, как сопли, – пробормотал Кит.
Он положил голову на руки и стал похож на лохматого щенка. На его щеке пропечатался морщинистый след подушки.
– Гляди, у тебя кожа отваливается, – пошутил я, но он лишь толкнул меня локтем.
Мама держала огромную чёрную сковороду, счищая с её боков сажу. Сковороде был лет пятьдесят. В кухне стоял кислый запах газа, всё же более приятный, чем грибной дурман.
– Фу, меня тошнит, – заявил Кит, и я тоже почувствовал тошноту. Мы с ним всегда чувствовали одинаково.
– А наши вчера продули, – сказал папа, сворачивая газету. – В Мюнхене играли против немцев. Не хватило одного очка. 71 на 70.
Они принялись обсуждать матч и какого-то Базаревича.
Треугольный кусок масла плыл по чёрной сковороде. «Парус», – шепнул мне Кит. «Айсберг», – шепнул я в ответ. За айсбергом тянулся жёлтый след.
Жулька сидела у маминых ног и заглядывала ей в лицо. Жулька была маленькой, но прожорливой болонкой, поэтому надеялась, что мама уронит что-нибудь или даст ей просто так.
Мы заворожённо смотрели, как мама разбивает яйца. У неё это ловко получалось: она хлопала яйцом по краю, и жёлтый глаз выскальзывал в центр сковороды с проворностью циркового тюленя. Заметив наше внимание, папа сказал:
– Однажды мама так торопилась, что отправила желток себе прямо в рукав.
Кит хрипло засмеялся, и я вместе с ним. Мне нравилось, что он смеётся так заливисто. Мама ответила:
– Если бы меня кое-кто не торопил, ничего бы не случилось.
– Как ты достала желток из рукава? – спросил я.
– Никак, – ответил папа. – Она пожарила рукав и получилась гренка.
Кит снова хрипло засмеялся.
Папа с шумом отпил из кружки. В его бороде и усах блестели мелкие капли.
– А ты бороду шампунью моешь или с мылом? – спросил я.
– Ещё шампунь на неё переводить, – фыркнула мама.
Кит ел только белки, а я – только желтки, поэтому мама называла нас безотходным производством. А папа говорил, что нам нужно также есть орехи: один середину, другой кожуру. Мы с Китом не могли договориться, кто из нас любит кожуру. Ты! Нет ты! А ты двухвостку ел! Я её только лизнул. Вот и ешь кожуру!
Во дворе было жарко и пахло мелкой травой, которая росла в тени ворот. У этой травы был особенный запах, словно всю ночь её давили пятками земляные духи, которые жили в саду, а утром гуляли по росе.
Пёс Дракон лежал у будки. Подходить к нему запрещалось, он это знал и переживал больше нас, печально вращая глазами. Когда он вставал, цепь его громко звенела. Нам с Китом было жалко Дракона, но мы его побаивалась, поэтому сразу проскользнули в сад.
Деревья здесь росли так густо, что, когда тень на земле качалась, казалось, что качается планета. В саду было интересно. Здесь был верстак с заржавленными тисками и перевёрнутое корыто, под которым полно мокриц. Ещё здесь стоял стол с циркулярной пилой, трогать которую запрещалось. Вокруг росло много цветов.
Мне нравились тигровые лилии, потому что цветом они напоминали леденцы. И свет в этой части сада тоже был тигровым, полосатым и потусторонним, оставляя на бревенчатой стене дома мохнатые тени. Выше них было круглое окно, а за стеной – наш чулан со старым сундуком.
Кит сунул руки в кучу песка, которую привёз дед, и хрипло засмеялся:
– Я песочный сатана!
– Какой сатана?
– Чёрт такой, – он показал рога. – Дед Захар вчера говорил.
К полудню стало жарко. Я предложил пойти в шалаш и сварить суп из подорожников, а Кит решил ехать в город. Иногда нас возили туда родители, но в обмен приходилось мерить колючую одежду, поэтому мы давно планировали сбежать самостоятельно.
