Я настраивался на разные сценарии. Я готовился отражать Олины упрёки или мириться с её молчанием, но это тянущее «Алло» сбило меня с толку. Она сразу отдала мяч на мою половину.
Разговор получился спокойным и ровным. Так Оля объяснялась с пациентами, если они звонили в неурочное время.
Мне хотелось свернуть к теме, которая волновала обоих, но в цепочке необязательных фраз не нашлось разрыва. Оля обещала заехать в среду.
Я вернулся в комнату отдыха и несколько минут листал новостные сайты, не понимая ни одного заголовка. Я машинально кликал на знакомые слова, например, на фамилию Братерского, но смысл написанного ускользал. Губернатор, госконтракт, помощник депутата, 200 миллионов рублей, концессия, выборы…
По телевизору шёл репортаж про Керченский мост. Фёдор, игравший в шахматы с незнакомым пациентом, то и дело отвлекался, чтобы швырнуть порцию аргументов в вертлявого Колю. Тот стоял посреди комнаты, раскидывал в стороны руки и напоминал садовое пугало. Он порывался уйти, оставив за собой последнее слово, но очередная словесная оплеуха Фёдора вынуждала его разрядить ещё одну обойму:
– Какая инфраструктура? – голос Коли звучал фальцетом. – Вы давно были в российской глубинке? Люди живут в нищете, потому что вместо дорог, школ и больниц вся страна корячится на Крымский мост!
Фёдор разворачивался к нему в анфас, довольный, как Шалтай-Болтай, и с армейской чеканностью выгружал на Колю штабель доводов, загибая на руке толстые пальцы. Деньги, пущенные на Крым, не имеют отношения ни к дорогам, ни к больницам, доказывал Фёдор, вызывая у Коли приступ истерического смеха. Выключив звук, их можно было принять за пару друзей.
Минут через десять спорщики форсировали Керченский пролив и оказались по ту сторону моста, разлагая на молекулы сам Крым. Коля кричал, что во всём мире нас считают оккупантами, и, глядя на него, несложно было представить почему. Тощий, взлохмаченный Коля выглядел драматично, как фриц с карикатуры времён советской пропаганды.
– Мы ещё от имперских грехов не отмылись, а нас уже снова ненавидят! – кричал он.
– Это вас ненавидят. И каких ещё имперских грехов? Вы историю поучите, уважаемый. Россия никогда не была агрессором.
– А Прибалтика? А Чехословакия?
– Вы посчитайте, сколько электростанций, школ и дорог мы построили в сопредельных государствах за годы Советской власти! Да Средняя Азия до сих пор бы жила в Средневековье! Так выглядит оккупация?
От их возгласов мне стало тошно. Я стал думать о том, как чувствует себя ребёнок, когда ссорятся отец и мать. Ребёнок понимает обе стороны, но не понимает, почему они видят только разность, но не видят общности. Это задевает его, потому что, отрицая общность, они отрицают и его самого. Ребёнок слышит в голосах родителей аргументы бабушек и дедушек, коллег по работе и друзей, которые через его родителей ведут заочный спор. Пропасть становится такой, что держать за руки обоих становится всё сложнее. Но они этого не замечают.
Мои родители ссорились не так часто. Может быть, я чувствую чужую досаду? Может быть, это досада Васьки? Как он смотрит на наш с Олей разлад? Замечает ли он трещины?
Всё, что нужно ребёнку, – это дом, полный любви. Когда-то у меня был такой дом, но он распался. Я думал, что нашёл другой дом для своего сына. Теперь рушится и он.
Мы преуспели в умении рушить. Блабериды – это кислотная среда, которая растворяет всё вокруг. Наши позы важнее смыслов, наши амбиции важнее любви. Мы – прожорливая ненасытная масса, которая пожирает собственный термитник. Мы растворяем всё: от глобального миропорядка до отдельной семьи. Мы хотим быть богами, но в этом желании отдаляемся от Бога всё дальше.
