* * *
С той игры в бильярд я не видел Братерского много месяцев, и порой само его существование казалось призрачным. Случившееся было лишь вспышкой маразма, которая иногда предваряет сон.
Но слово Братерского продолжало жить своей жизнью, а значит, он всё же существовал. Я боролся с искушением поинтересоваться его личностью ещё раз, но запрещал себе. Даже безобидные слои его биографии почему-то отзывались во мне скрытой тревогой, и было также предчувствие, что если копнуть глубже, случится непоправимое.
Как-то, оказавшись в районе офиса «Ариадны» по делам, я решил заглянуть в семиэтажное здание, вход в которое закрывал турникет и дремлющий охранник, который спросил о нужном мне кабинете не просыпаясь.
Офис «Ариадны» состоял из нескольких комнат и находился в дальнем конце здания на шестом этаже. В соседних кабинетах располагались торговцы металлопрокатом, юристы, турфирма и даже кабинет мануальной терапии.
Коридор напомнил мне времена, когда я, ещё студентом, ходил по таким же отвратительным офисам в поисках работы; я вспомнил, как мне отказывали худые и толстые бизнес-нули, от одного вида которых хотелось забрать резюме и устроиться на госслужбу.
В офисе «Ариадны» меня встретила рыжеволосая девушка, безразличная к моему появлению. Одной рукой она пудрила веснушки, второй набирала текст на клавиатуре, то и дело сверяя движения рук с результатом на экране. Она ответила, что полисов ОСАГО компания не продаёт, и посоветовала конкурентов.
– А у вас директор ведь Сергей Братерский? – спросил я.
– Да, – ответила она равнодушно. – Он после обеда будет. Это вам к секретарю.
Я ушёл, так и не поняв, для чего мне нужен был этот визит.
Моё собственное состояние ухудшалось день ото дня, и хотя я не связывал это напрямую с лингвистическими изысканиями Братерского, он запустил во мне механизм саморазрушения.
Блабериды мерещились мне везде. В каждом человеке я видел чешуйчатое существо, которое жмётся к себе подобным, колет их роговыми иглами и участвует в бессмысленном круговороте белка в природе. До сих пор мы оскорбляли друг друга понятиями вроде «быдло», «офисный планктон», «потребляй», «ватник» или «либераст», но «блаберид» оказался живучее их всех, потому что блаберид был в каждом. Он не имел чёткой политической окраски, не принадлежал к определённому слою, не занимался только лишь физическим или умственным трудом; его описание не исчерпывалось лишь страстью к бессмысленным покупкам, чрезмерным патриотизмом или, напротив, желанием идти наперекор. Блаберид был гением маскировки, проникая во все слои и профессии. Коричневая масса блаберидов давила.
Это отвращение к людям, которое я старался не проявлять слишком явно, было абсолютно ненормальным. Поиск нормального доводил до исступления. Стоило подумать о человеке и поискать в нём что-то настоящее, как вдруг появлялась характерная симптоматика, проступали усы и хищный рот…
Бесконечный водоворот мыслей говорил о том, что я, как и любой блаберид, не способен выйти за пределы круга.
Я стал ненавидеть окружающих, но не той ненавистью, которой мы ненавидим врагов, считая её благородной. Я ненавидел их ненавистью, которой мы ненавидим близких родственников.
Человек не может испытывать отвращения к себе подобным. Не имеет права. Отвращение нужно давить, рвать с корнем, выжигать. С таким отвращением ты не жилец.
Я старался быть подчёркнуто доброжелательным или напротив высокомерно-отчуждённым, но всё равно отдалялся от людей, даже от близких.
