Накануне я созвонился с Иваном Дмитриевичем Кожевниковым, главной филинской администрации, и тот дал мне адреса трёх жителей, которые прожили в посёлке с самого рождения.
День был облачный и душный, как перед инфарктом. Всё казалось истощённым: и люди, и строения, и длинные собачьи языки, с которых капала слюна.
От таких дней есть предчувствие быстрой развязки. Это ощущение гонит по земле слабый восточный ветер вместе с тенями облаков. Прогнозы обещали ливни во второй половине дня.
На подъезде к Филино из треугольника пустой автобусной остановки вышел старик с кривой, косматой палкой и вяло махнул мне. Я помотал головой и проехал мимо. В зеркале я увидел, как старик поплёлся обратно на остановку. «Меня проклинает», – подумал я.
Сразу за филинским переездом, я свернул налево и остановился около остова каменной стены, которая шла через поле к железной дороге. Её сложили, вероятно, ещё казаки из добротного рыжеватого камня. Остатки походили на широкий фундамент, над которым когда-то была сама стена.
В сухой прошлогодней траве шуршали ящерицы. Яркая зелень ползла языками по склонам холмов. Сразу за каменным остовом земля казалась неплодородной, словно этот кусок степи казаки привезли откуда-то с юга. Я поехал в центр посёлка.
Первый адрес не принёс успеха. Деревянный синий дом стоял у язвенной асфальтовой дороги, пересекавшей главную улицу Филино. Напротив дома была заброшенная автобусная остановка и стоящий наискосок металлический контейнер с надписью «Магазин».
Хозяйке синего дома было лет пятьдесят. Это была низкая женщина в растянутой футболке и трико, с платком поверх головы и с морщинистым лицом, таким сухим и впалым, словно лоб и подбородок стремились друг другу, а само лицо уходило внутрь себя. Она копалась в палисаднике.
Выслушав меня, она махнула рукой в резиновой перчатке и пошла к дому. На крыльце она вытерла ноги о мокрую тряпку, отдёрнула занавеску и сказала с досадой:
– Некогда мне с вами разговаривать. Нет. Не буду.
Пёстрая занавеска играла на ветру, как флаг.
Я заехал к Анне Коростелёвой и застал её дома. Она выглядела уставшей. Из-под чалмы на голове, скрученной из старой тряпки, смотрели осоловелые глаза. Она узнала меня, спросила сигарету, а потом уселась на крыльцо, выискивая подходящий окурок в стоящей рядом банке из-под шпротов. Я спросил, правда ли в селе уже лет тридцать люди болеют и умирают.
Раскурив, она ответила довольно сухо:
– Везде умирают. Жить можно.
Я спросил про бледных близняшек, которые, по мнению Коростелёвой, «морковки мало ели». Болезнь своей дочери она комментировать отказалась.
– Сложилось так. Может, прогневали его чем, – показала она вверх еле тлеющим окурком.
Я предложил ей посильную помощь с ремонтом крыши, но Коростелёва отказалась. Я дал ей пару купюр, которые она приняла охотно, и, оживившись, сказала:
– Я ж дурой была… Думала, перехохочу судьбу. А видишь…
По второму адресу, который дал Иван Дмитриевич, жил его предшественник на посту главы администрации, Азамат Ирекович. Жил он в хорошем доме с большим задним двором. Словно скульптура, в центре двора стоял ржавый трактор с огромными вилами, которые восторженно торчали вверх. На вилах висела старая покрышка.
По моим прикидкам, Азамату Ирековичу было лет семьдесят, но выглядел он, как только что с консервации: свежим и энергичным. На нём были трико и плотная клетчатая рубаха. Торс его казался гораздо крепче ног. Выйдя ко мне, от схватил пустую бочку, стоявшую на тропинке, и легко, будто картонную, отшвырнул в траву. Бочка издала глухое воб-воб и покатилась.
