Уходя, я заметил тень его внучки, которая промелькнула в дальнем конце коридора. Внучка показалась мне красивой.
По третьему адресу был дом, низкий и очень захламлённый, из которого хотелось сразу выйти. В узком коридоре бок о бок с холодильником стояла стиральная машинка, оставляя лишь узкий проход. В коридоре пахло, будто здесь просушили множество использованных подгузников.
В доме жила Дарья Дмитриевна. С порога я услышал её крик: «Кто там?». Когда я представился, она разочарованно пригласила меня внутрь. Она ждала почтальона.
Дарья Дмитриевна ходила плохо и только по нужде. Широченное тело занимало почти весь диван. Глаза заплыли от полноты и покраснели. Она необычно моргала, щурясь как бы сразу всем лицом, и от её прищура из глаз выливались слёзы. Они замирали на её полных щеках, как нерешительные щенки. Она смотрела в окно и тяжело водила рукой, показывая:
– Яблоню сестра сажала, умерла сестра. Рябину мать сажала, мать тоже умерла. Дуб дальше отец сажал, отца нет давно.
Она всхлипывала. Голос её был жалостливый и высокий, словно маленький боязливый человечек жил в глубине большого скафандра. Мои вопросы растревожили её.
– Я же племянницу на лето сюда звала. Говорила, у нас тут такие края, такая чистота. Не то что в вашем городе…
Слёзы душили её. Год назад у племянницы диагностировали рак костного мозга.
– Тут всё сразу, всё сразу, – всхлипывала она. – Тут правды не найдёшь.
Она приподнимала подол грязной юбки, как театральные кулисы, и показывала похожие на кегли ноги, почти нормальные в районе лодыжек, с распухшими огромными коленями. Кожа её напомнила желтоватую свечу. Поверхность вскрывалась язвочками, прижжёнными зелёнкой.
– Ноги отказывают, – жаловалась она. – В прошлом году брат жив был, помогал брат, а теперь умер.
От брата тоже осталось дерево – тополь. Он хоть и не сажал его сам, но любил очень и спас как-то от пожара, который по неосторожности устроили мальчишки. Тополь рос у реки. Из окна Дарьи Дмитриевны его видно не было.
– Поедешь, посмотри, жив ли тополь, – просила она.
У неё тоже брали кровь и направляли два раза в санаторий. Гипотез Дарья Дмитриевна не строила. Ей хватало своих забот.
– Сахар у меня 17. Диабетик я, – жаловалась она.
Всё же Дарья Дмитриевна сообщила интересную подробность: когда в Филино кто-то тяжело заболевал, его направляли в район или в город и меняли прописку на временную, якобы для упрощения оформления в больнице.
– Как говорили: вот палата, самая лучшая, но только для городских. А мы вас оформим временно как городскую, и будете лежать. Ну, а что делать – лежали. А место рождения нам тоже всем ставили Нечаево; своего-то роддома тут не было никогда.
Так, вероятно, размывалась статистика смертности в Филино.
Уходя, я прикрыл за собой дверь и услышал за спиной шумный вздох, после которого наступила такая тишина, что я невольно вернулся и заглянул в комнату. Дарья Дмитриевна неподвижно смотрела в окно.
На выходе из её дома меня перехватил тракторист Мирон. Его трактор стоял возле моей машины и перекрывал путь. Сам Мирок курил рядом и был настроен поболтать или пособачиться.
– Чейный будешь? – спросил он с вызовом, будто уполномочен был контролировать миграцию в Филино.
Мирон не был злым:
– К кому-то гостить или по делу? – добавил он с любопытством.
Я спокойно рассказал ему об издании «Дирижабль», показал фотоаппарат, в котором Мирона заинтересовало количество мегапикселей, а когда я упомянул статью о Филино, Мирон оживился до крайности. У него не было недостатка в теориях, которые он излагал мне с прилежностью школьного учителя.
