Возле железнодорожной насыпи, например, земля пропиталась мазутом, трава вся помёрла, пустырь образовался. На этом пустыре коровы, всё одно, жрут остатки травы, они же дуры, коровы-то, и молоко ихнее воняет соляркой.
А ещё ракетчики оставили радиоактивные отходы:
– Вот по лесу идёшь, думаш, грип, а хвать – не грип, а дрянь жидкая, типа кисей, знаш, вонючая, ужас. Радиаций тут везде. Они эти заряды ныкали, а забирать – не забирают.
Но главное, запуски баллистических ракет проделали в озоновом слое огромную дыру. Я усомнился, что с ракетной базы совершали какие-то пуски, потому что 200-тонные «Воеводы» наделали бы шороху, но Мирон настаивал, что стреляли ими регулярно.
– Я тебе сам видел, – с жаром доказывал он. – Лежишь на бугре вон том ночью, и, мать её, полетела. Красиво так, волнисто.
Мирон показывал траекторию, похожую на полёт бабочки.
После пусков солнечная радиация в Филино в тысячу раз превышала нормальный уровень, о чём Мирону сообщил приезжий профессор, делавший измерения с помощью прибора «типа компас, только с экранчиком» и не снимавший широкополой шляпы.
Я заметил, что сам Мирон черней иного африканца и лучей не особенно боится, на что он беззлобно рассмеялся:
– Нам-то чё, мы уже пропёклися.
Сигаретный дым проходил через его редкие зубы и затекал обратно в нос.
Была у Мирона и традиционная версия о радоне, тоже не лишённая оптимизма:
– Вы городские, знаш, на юга гоняете радоновые ванны делать, а у нас пьяный шасть с Колючки, в лужу кувырк – тут тебе и радоновая ванна, и грязь целебная, – хохотал он.
Мирон отвёз меня на своём тракторе к бабке, имя которой не знал, но утверждал, что она является самым старым жителем Филино и родилась в начале XX века.
Старушка действительно оказалась ветхой, почти растворившейся в эфире. Голос её был настолько слаб, что я с трудом разобрал её имя: вероятно, Астафья. Говорила она бесцветно и тихо, будто в старом теле жила уже не она, а истлевший лесной дух. Голос её походил на шуршание пенопласта.
Место, по словам Астафьи, было недобрым ещё задолго до прихода ракетчиков. В детстве Астафьи людей ссылали сюда за провинности, и они «мёрли как мухи», а причин Астафья не знала.
От Астафьи я вышел с облегчением. Воздух её старого дома с бесчисленными вениками по стенам действовал на нервы и казался заразным. Всё же я сделал вывод об удивительном расслоении филинских судеб, где одни умирали в подростковом возрасте, а другие, словно выработав иммунитет, переживали свой век.
От Астафьи я пошёл к автомобилю, брошенному неподалёку от дома Дарьи Дмитриевны. Улица казалась абсолютно нормальной, с лавками у заборов, резными наличниками на окнах, собаками с хвостами-саблями, ярко-жёлтым росчерком газовой трубы, коллекцией тракторных покрышек у ворот, металлическими гаражами, киоском на углу улицы, мостом через узенькую речку, плакучей ивой и мухами, которые в Филино чувствовали себя особенно непринуждённо.
У профнастильных ворот большого дома стоял комбайн высотой с сам дом. Около него трудился жилистый мужик; такой поджарый, что издалека я принял его за крепкого подростка. Циркулярная пила высекала из металла павлиний хвост оранжевых искр. Самые яркие долетали до асфальта и катились по нему. Визг пилы раскалывал улицу напополам. Лицо мужика вспыхивало. Он закусывал нижнюю губу и щурился. Работал он остервенело.
Когда я подошёл ближе, он оторвался от дела и, закрыв глаза от солнца, следил за моим приближением. Я поздоровался.
