Любезный Корнилович!
Я нахожусь в самом затруднительном положении. 1-й номер на 1823 год уже в печати, а статистики нет[96]! – В надежде на тебя я не работал, и теперь Бог знает, чем кончится история «Сев[ерного] архива». Я бегал два дни по городу, и нигде нет Грамот[97] – нельзя ли забежать в Публ[ичную] библиотеку.
Спаси меня!
Твой друг Булгарин
8 декабря 1822[98]
Суббота, 11 ч. вечера[99]
Ты меня совершенно расстроил не только на сегодняшний день, но и надолго. Я не знал, что ты такая недотрога, и не думал обижать тебя, смеявшись на суету твоего богомолья. Я чувствую, что с моим характером мне вовсе не надобно ходить в компании молодых людей, где в старые годы шутили и подшучивали друг над другом, смеялись и не сердились. Ты напрасно сравнивал себя и свое положение со сценою, бывшею между мною и Гречем. Греч, прихвастывая насчет моих сочинений, утверждал клевету моих врагов, что все лучшее у меня написано Гречем. Тебе же известно, что Греч кроме ѣ и запятых ничего не поправляет, как было и с твоим переводом истории[100]. Следовательно, у меня вышло дело чести и репутация. А твое богомолье с первого взгляда принято за шутку, ибо всякий мальчик имеет довольно ума, чтоб рассудить, что ни ты, ни Гладков[101] не могут говеть в армянской, католической и русской церквах[102]. Разве вы все и ты не шутили насчет моих знакомств с Руничем, Магницким, Милорадовичем[103]? Разве я сердился? (Это)[104] говорят и на улицах, а я смеюсь, уверен будучи, что меня никто из знакомых не почтет шпионом или наушником. Даю формальную клятву никогда, никак не шутить с тобою, и буду держаться с тобою твоего собственного правила, чтобы не быть ни с кем фамильярным и ни с кем не дружиться: не только с тобою одним, а с прочими буду жить, как меня создала мачеха природа. Ты, выходя, сказал, что со мною нельзя жить близко и на этикетах. Если это было сказано искренне, то сожалею, что ты не знал меня. Без сомнения, общество князей и графов этикетнее моего[105], а дружба с (Цеплиным[106]), Шторхом, Френом и Корсаковым[107] не доведет до фамильярности. Но не знаю, найдешь ли у них более привязанности к себе и дружбы, сколько ты всегда имел в моем фамильярном сердце. Впрочем, я обещаю тебе торжественно исправиться и быть столь же холодным, как ты и друзья твои. Не заходить иначе, как по дороге или когда надобно просидеть четверть часа, чтоб идти за делом: словом, буду жить с тобою по-немецки, но никогда не забуду, что ты для меня сделал, как я много тебе обязан по журналу, и всегда тайно буду любить тебя[108].
Ф. Булгарин.
[Февраль или март 1825 г.?]
