«Благо разрешился письмом…» Переписка Ф. В. Булгарина - страница 4

Цензурные препятствия – не только постоянная, но и, пожалуй, самая болезненная тема деловой переписки Булгарина, в особенности (в силу степени ответственности) с Гречем. В письмах видны осторожность и здравомыслие Греча и стремление идти на риск Булгарина: редактировавший «Северную пчелу» в последние годы Усов отмечал, что Булгарин «вообще действовал смелее Греча по отношению к цензуре, отстаивая статьи, жаловался председателю цензурного комитета, шел напролом тогдашних цензурных препятствий»[22]. Сохранившиеся письма Зотову, Гречу, А. Ф. Орлову свидетельствуют, как тяжело воспринял Булгарин арест А. Н. Греча (выполнявшего редакторские обязанности), спровоцированный булгаринским фельетоном. Гнев и обида Булгарина вызваны и тревогой за слабого здоровьем сына Греча, и чувством невольной собственной вины, и сознанием профессиональной незащищенности журналистов.

Эмоционально-стилистическая шкала профессионально-деловой переписки Булгарина довольно велика. Несмотря на неоднократные заверения в толерантности к чужому мнению, он непоследователен и не всегда бывает верен декларируемым в письмах к сотрудникам советам и рекомендациям. В профессиональной переписке Булгарин весьма эмоционален, любит вычурные сравнения и энергичные фразы: «Вы меня так мало знаете, как я мало знаю меккского имама! На меня может действовать [директор императорских театров] Гедеонов!!! Тьфу ты пропасть – до чего я дожил – что меня можно подозревать в этом! <…> Черт побери! Стоит ли честным людям ссориться и расставаться из-за литературных дрязгов!» (Р. М. Зотову, с. 191–192). Взвешенно оценить резкую эмоциональную реакцию Булгарина, его позицию и порой рискованную редакторскую тактику можно лишь при контекстуальном учете конкретных обстоятельств. К примеру, такой комментарий, проливающий свет на обстоятельства, обусловившие столь резкую эмоциональную реакцию, сарказм и грубость («подлейшая интрига», «чистое сводничество», «дрянь и сволочь»), необходим к письму, в котором Булгарин, грозя гневом публики, раскрывает, как он полагает, глаза Зотову на историю с приглашенной выступать в Петербурге певицей Ассандри (с. 195–196), которой покровительствовал сам Николай I.

Определенная конвенциональная рамка для обсуждения общественно-политических и литературных тем способствовала созданию специфического условного языка участников переписки – возникшие в профессиональной среде наряду со сленговыми словечками окказионализмы и клички: «я неспособен к воейковщине» (с. 169); «просто смешно – или, говоря языком “Отеч[ественных] записок”, ридикюльно» (с. 205); «Песец дурак – но добрый малый!» – об И. П. Песоцком (с. 201–202); в письмах Н. И. Шенигу император упоминается как «папенька» (с. 480), а С. С. Уваров – как «Увар-паша» (с. 479). Язык умолчаний и намеков, выработанный в профессионально-дружеской переписке, перекочевал в письма собственно литературные. В «Ливонских письмах» Булгарин, намекая на историю с неудовлетворенными жалобами Греча на обер-полицмейстера С. А. Кокошкина (из-за ареста А. Н. Греча), обращался к своему соредактору: «Вот мы снова на руле нашей утлой ладьи! Вполне доверяю твоему искусству и опытности, но грунт на дне нашего моря изменчив <…> Встречая в плавании ластовые суда с огромным грузом мусора, не задевай их, они тяжело нагружены, следовательно, имеют вес и могут повредить нашей легкой ладье. Бывало, встречаясь с ними, мы кричали весело: “Посторонись, мусор!” А теперь советую самому посторониться»