Но счастье отвернулось от Васи Зыкова. Девушка пришла в себя и с кошачьей яростью стала царапать его лицо. Но не боль поразила Васю, а та гримаса отвращения на прекрасном лице Анны, с каким она сказала:
– Мразь!
Такого презрения к себе ни до, ни после Вася Зыков не испытывал. Он кинулся к дверям, летел вниз по лестнице, хватаясь за голову, выбежал на улицу с таким ужасом, словно внезапно почувствовал себя прокаженным.
Анна стояла над столом, опершись обеими руками о край. Усиленно соображала, что ей нужно сделать. Под каблуком хрустнула таблетка. Прошептала – «Ага!». Достала из шкафа бутылку водки. Она тут стояла давно. Какой-то праздник намечался, а собрались не у нее. Бутылка и осталась. Анна со стуком поставила на стол граненый стакан, раскупорила бутылку и налила водки.
Не садилась, стояла, подняла локоть на уровень плеча, видела в каком-то кино, так гусары делали, и выпила чуть ли не стакан водки. Прежде никогда не пробовала, обходилась винцом, молдавским. Выпила, как водичку, не поморщилась, не почувствовав вкуса. Стояла и ждала, что будет дальше. Хмель хлынула слезами. Анна не рыдала, не хлюпала носом, а только заливалась слезами и пела на тугом нерве: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…».
Почему это песня вырвалась из ее души? Тогда писались хорошие книги о войне, снимались толковые фильмы и рождались проникновенные песни. Война была недавней историей, шестидесятники были детьми того поколения, которое совершило самый великий подвиг в истории людского рода. Так думали ребята и девчонки тех лет. Так думала Анна.
В такт песне взмахивала кулачком и пела.
Время все-таки обладает лечебным свойством. Раны заживают, но не бесследно, конечно, иногда саднят. Но бывает и так, что начинает казаться, будто пережитая беда случилась не с тобой или с тобой, но в другой жизни. Для Анны было «до», и было «после». Эти две части жизни разделял короткий разговор на аллее старинного парка. Анна стояла в начале огромного и, казалось бы, обязательного счастья, но буквально в несколько минут все рухнуло, а затем – как признавалась она себе – небо затянула мгла, да так ни разу и не выглянуло солнце.
Спустя полгода, Анна стала появляться в доме Касьяныча. Просто вечерами некуда было девать себя, а там все-таки люди, там шумно, весело, там молодые лица, озорные голоса, искренние глаза, а в них – надежда. И стало привычкой посидеть, послушать горячие споры, да и возвращаться в свое одиночество. Может быть, и надеялась увидеть Арсения, но в этом желании сама себе не признавалась.
– Садись-ка, – попросил Касьяныч однажды.
Анна пришла к его дому, а он сидел одиноко на крыльце, на колченогой скамье и курил. Анна пристроилась рядом.
– Не держи на него зла, – сказал Касьяныч после минутного молчания. – Не мог он иначе поступить.
– Мне-то что за дело – мог, не мог? – прикинулась равнодушной Анна, а у самой губки дрожат.
– Девку эту, Римму, я не жалую. Не такая Арсению нужна была. Да что поделаешь?
Смуглое костлявое лицо Касьяныча потеплело, когда он поглядел на Анну, которая не находила оправдания Арсению, а тем более – сочувствия.
– Знаешь, как он тебя звал? Анютой. Иной раз придет, улыбается. Спрашиваю – «Чего такой веселый-то?». А он – «С Анютой говорил». «И чего наговорили?». «В судьбу верит. Дитя». «А ты не веришь?» «Я, – говорит, – диалектик». «Ладно, – говорю, – диалектик, давай чай пить. Самовар как раз созрел». Вот такие у нас были беседы о тебе, лапонька.
