– Нет, Мануэль, я не бывал в Палермо. Тем более в сорок третьем.
– А, ну да, конечно… В сорок третьем вы были здесь. Охотились в море за подводными лодками. Из головы вылетело…
Продолжая почёсывать загривок чёрной Кати, Мануэль огляделся по сторонам с видом человека, что-то разыскивающего. Одновременно мучнистое лицо Мануэля снова приняло непробиваемое выражение.
Катя урчала и жмурилась, а Мануэль, не поднимаясь с корточек, ощупал взглядом пространство под письменным столом – стол подтянулся и стал по стойке «смирно», под шкафом – шкаф выдохнул и втянул дверцы – и перешёл на книжные полки. Насколько можно было понять, когда Мануэль встретил его, открыв дверцу такси – ржавый «додж» с примотанной проволокой дверцей, со словом «particular» на номерном знаке – насколько можно было понять, пока Мануэль тащил чемодан и рассыпался в приветствиях, Мануэль этот при доме на всех должностях, и дворник, и привратник, и сторож.
– А где вторая-то… Здесь ведь где-то, она у нас домоседка, никуда не ходит… Знаете ли, боится… Выросла в квартире, а теперь уж перевоспитывать поздно, так что здесь где-то, никуда не делась…
– В чьей квартире?
– А, там у одних… – Мануэль ткнул за плечо большим пальцем. – У врагов народа… Маня, ау-у, Манечка…
Мебель по дому самостоятельно бегает…
– Что от меня конкретно требуется? Где инструкции, какая линия поведения, кто за кого? Я ведь не успел ознакомиться толком…
Соврал: представление о положении на Острове Свободы у него имелось. И сам интересовался, и Гербер подкинул закрытого материала для ознакомления.
– Инструкции? – Мануэль пожал плечами. – Инструкции… Да не поступало никаких инструкций. Привет велели передать, вот и все инструкции… О-о! Вон же она!
Кошка Маня отыскалась на верхотуре книжной полки, под потолком. Маня оказалась светлой, кремовой, что ли правильно сказать, и в тёмных пятнах. К тому же без хвоста – вместо обычного кошачьего хвоста Маня имела куцый обрубок, пушистый, впрочем. Засела Маня на полке прочно, слезать не собиралась и только таращила оттуда в панике голубые зенки.
В комнате едва уловимо тянуло пороховой гарью. Как будто некоторое время назад здесь стреляли. После стрельбы – в кого? – проветрили помещение, может быть даже выждали несколько дней, чтобы наверняка выветрилось, и оно в самом деле выветрилось, но чуть-чуть различимый пороховой фон остался.
Другой бы и не заметил.
Но – никаких следов перестрелки. Ни дырок по стенкам, ни замытых пятен, ни, тем более, закатившихся стреляных гильз. Пристойно и относительно чисто.
Здесь лето пахнет морем. И порохом тоже.
Толик сел в сугроб и заплакал. Вполне натуральными слезами. Честно говоря, напровожались с местными изрядно, в дорогу прямо из-за стола. «Никуда отсюда не поеду!» А три дня тому вертел носом: в какое захолустье завезли, мол. Отец – полковник, начальник полигона. Привык к порядку, а тут – какое там!.. Теперь вот в сугробе – никуда не поеду! Волынщик играл в пустом ущелье. На одну из вершин указал охранник гостиницы, но я немедленно забыл название. Задние Толика обходили, не останавливались. Автобус уже ждал, урчал мотором. Роланд, Кастен со штандартом, Ричи, Танкред, Азюка… Леди Женевьева и Фири держали подолы, тщетно пытались беречь драгоценный бархат. Поздно спохватились, раньше надо было. Следы на снегу, а в них – зелёная трава. Это в январе-то! Я нагнулся над Толиком, подал руку. Мешали рюкзак, гитара и алебарда. Сперва не желал, потом поднялся. Назад дороги двое суток. Я тоже плакал, только про себя. Выдрали с корнем лавровый куст на остановке, увезли на память. Гора Ахун и пальмы промелькнули и исчезли. Больше я туда ни разу не приехал.
