– Чего ты там возишься?..
– Вытираю пол, мой господин. Залила.
– Брось, всё высохнет. Иди сюда.
Когда я выхожу, коньяк уже разлит по кружкам и разбавлен колой, а ты сидишь на диване с прежним грустно-задумчивым видом, привалившись спиной к стене.
Пока пьёшь, ты отставляешь мизинец. Помню эту твою изящно-позёрскую привычку. Вопросительно заглядываю на кухню; ты, поморщившись, взмахиваешь рукой.
– Ничего не приготовил. Скотина я негостеприимная… Прости, но что уж поделать! – вздыхаешь. Застываю, слегка шокированная: ты так давно не говорил мне «прости», да ещё искренне, что это смахивает на слуховую галлюцинацию.
– Я могу пельмени сварить… хотя бы. По-быстрому. Или что ещё у тебя есть?
– Потом-потом! Всё потом… Возьми на кухне «Доширак». И нарежь колбаски, – помолчав, забавно-деловым тоном добавляешь: – Вообще весь холодильник в твоём распоряжении, но ассортимент там небогатый.
– Да, мой господин.
– Помочь тебе?
– Не надо, – исчезаю на кухне, пряча глупую улыбку: мне отчаянно нравится слышать от тебя «возьми» и «нарежь» – без «пожалуйста». – Я сейчас.
– Погоди…
Киваешь на кружки; подхожу и нерешительно беру со стула одну. Сувенирная, с пестроголовым храмом Василия Блаженного, похожим на огромную матрёшку с куполами. Смотрю на тебя в лёгком недоумении: насколько я знаю, ты был в Москве только однажды, в короткой командировке, и там у тебя уж точно не было бы времени на покупку памятных кружек. И даже если бы было, ты бы вряд ли выбрал такую – с храмом. Ты смотришь на религию с почтительной дистанции – слишком почтительной, чтобы тиражировать её на попсовом конвейере обиходных вещей.
– Бывшая подарила, – неохотно отвечаешь на мой безмолвный вопрос. – Вот последняя, здешняя. Ну, которая «слишком верующая».
– Да, я поняла. – (Мне сразу хочется взять другую кружку – но их всего три, и это, наверное, будет выглядеть грубовато). – Пьём?
– Пьём! – (Кружки сталкиваются, тихо звякнув. Наши пальцы не соприкасаются; жаль. С непонятной жадностью смотришь мне в лицо; глотаю сладко-горький холод и кашляю). – За то, что… ты приехала. Это всё очень странно, и не знаю, хорошо или плохо… Но это произошло. И ты здесь. Я правда хочу пить за это.
От волнения снова не могу смотреть на тебя.
– И я тоже. Очень сильно хочу.
– Крепко намешал?
– Немного крепковато.
Вздыхаешь и убираешь уведомление о чьём-то сообщении в телефоне – не взглянув на текст.
– Привык уже один пить… Если хочешь, говори – перельём. И ещё… – (С печальной улыбкой смотришь, как я сдвигаю на край стула наушники, стопку рублёвых монеток и ещё какую-то мелочь. Инстинктивно меня уже тянет наводить здесь порядок. Пока, правда, не очень-то представляю, с чего начать). – Быстрее там заваривай нам дошираки. У меня какая-то жёсткая потребность быть с тобой… Странно: вот пока ты ехала, особо и не чувствовал этого. А сейчас чувствую.
– Да… Так бывает.
Не знаю, что ещё ответить. Ты выглядишь таким потерянным – хочется обнять тебя, намочив своими волосами: стереть ими хотя бы верхние слои твоей печали, чтобы ярче сверкала суть.
Не осмеливаюсь. Что прежде, что теперь – мне трудно осмелиться тебя обнять.
Исчезаю на кухне. Она просторна, но на полу и столе мерцают жирные пятна, сковорода выглядит так, словно её не мыли пару месяцев, а подоконник, на котором расставлены по-холостяцки немногочисленные тарелки, сер от слоя пыли. Раньше ты не был так неопрятен в быту; тревожный знак. Предстоит много работы, но меня это радует. Во-первых, будет чем заняться, пока жду тебя со службы. Во-вторых – возможно, свет от чистого дома хоть немножко развеет темноту, к которой ты так плотно прирастаешь сердцем.
