– Хорошо. Почти совсем хорошо. Потом объясню, как можно делать лучше… Хочешь?
Киваю. Во рту ещё не растаял солоноватый привкус, и от влажно-щекочущей истомы трудно говорить. Тебе правда хоть немножко приятно? У меня правда получается?..
«Ты так хорошо это делаешь. Как будто не в первый раз», – обдающий жаром шёпот во мраке съёмной квартиры – годы назад, в сибирской зиме. Ничего после не сводило меня с ума так, как этот твой простой, чуть насмешливый шёпот. Если слышать во фразе «лишить невинности» то, что она действительно значит – нечто куда важнее механического акта, – в ту ночь ты лишил меня всего, что оставалось от невинности. Всего, что хоть как-то прижимало к земле.
Теперь – по-другому, дальше и больше. Ты протянул мне яблоко, и я надкусила. Коснулась губами тонкой бархатистой кожицы, напиталась медовостью сока; яблоко отрезает пути назад.
Я не знаю, как тебе удаётся сохранять бесстрастие. Восхитительная сила воли. В ту ночь на съёмной квартире тебе, наверное, каждые две минуты хотелось сбежать, исчезнуть, повернуть время вспять – лишь бы не видеть, как горит плоть твоего псевдо-бесплотного ангела.
Не могу понять, хочется ли и сейчас. Нечитаемый шифр.
– За наш первый секс! – (Странно улыбаясь, салютуешь мне кружкой). – Спустя столько лет, надо же… Всё нормально – не плохо тебе? Не страшно?
В твоём заботливом тоне есть что-то отцовское, что-то покровительственное. Это должно успокаивать, но почему-то моё возбуждение обостряется до болезненности. Сглатываю слюну. Хочу, чтобы ты повалил меня на пол – чтобы мы свели наш медлительный танец в более простые движения.
Качаю головой.
– Нет, мой господин. Всё очень хорошо.
Кивнув своим мыслям, допиваешь и опять гладишь меня по лицу.
– Иди сюда.
Я неловко – плохо держат ноги – залезаю на диван; мы снова на равных – по крайней мере, пространственно. Из-за твоей улыбки поджимаюсь от страха и возбуждения. Когда ты зол или напряжён, ты иногда вполголоса мурлычешь какую-нибудь песенку – детский или прилипчиво-попсовый мотив; и в этом больше угрозы, чем в матерных воплях.
Сейчас твоя улыбка похожа на эту песенку.
Сгребаешь в кулак мои волосы, но уже по-другому – нежно и легко, точно комкая плед или махровое полотенце. Ты любишь всё мягкое; противовес напускной колючести.
Напускной ли?.. Наши лица сближаются, и, заглядывая мне в глаза, ты щуришься с острым, почти враждебным вниманием – будто пытаешься выучить наизусть стихотворение, которое тебе не по душе.
Ты ведь этого желала? – без слов. – Этого жаждала и боялась столько лет? Мы не бьём мимо?
Мы не бьём мимо, – отвечаю я, опуская глаза – теперь смотрю в ямочку меж твоих ключиц; скольжение твоих пальцев по моим бокам и животу обжигающе-сладко. – Этого. Именно этого.
Я не знаю, за что и почему ты даёшь мне это; или – за что даёт кто-то, кто ещё выше тебя. Я не знаю, что будет дальше, как мы будем жить и какими станем. Я не знаю, как смогла добиться приезда к тебе – оборачиваясь назад, понимаю, насколько это было невозможно; да что там – невозможно было и восстановить наше общение: невозможнее, чем найти Грааль. Я не знаю, чем заслужила такую близость к тебе – и такую страшную, застарело-глухую боль. Не знаю, почему мне больно даже сейчас.
Я ничего не знаю. Не уверена, что мой немой ответ полностью честен; не уверена, что поняла твой вопрос.
Но смертный не должен знать всё – таковы законы обряда. Смертный не должен понимать бога – иначе молитва потеряет суть.
